— Это потому, что в них всегда остаётся какое-то достоинство. Они всё ещё остаются людьми. Но они научены искать себя в других. И всё же ни один человек не может достичь такой степени смирения, когда нужда в самоуважении отпала бы. Он не смог бы этого пережить. Сознание людей столетиями накачивали мыслью, что альтруизм — наивысший идеал, и люди приняли эту доктрину так, как она только и могла быть принята. Ища самоуважения в других. Живя жизнью из вторых рук. Это открыло путь к различного рода ужасам, стало кошмарной формой эгоизма, которую по-настоящему эгоистичный человек не смог бы придумать. И теперь, чтобы излечить мир, погибающий от эгоизма, нас просят отказаться от самих себя, от своего Я. Прислушайся, что сегодня проповедуется. Взгляни на окружающих. Ты удивлялся, почему они страдают, почему ищут счастья, но не находят. Если любой из них спросит себя, было ли у него когда-либо по-настоящему личное желание, ответ будет очевиден. Он поймёт, что все его желания, усилия, мечты, амбиции мотивированы другими людьми. Он даже не боролся за материальное благополучие, а стремился к обманчивому призраку всех получающих жизнь из вторых рук — престижу. Печати одобрения, но не собственного. Он не может найти радости ни в борьбе, ни в победе. Он ни о чём не может сказать: «Это то, чего я хотел, потому что именно я этого хотел, а не потому, что это заставит моих соседей разинуть в изумлении рот». И человек ещё жалуется, что несчастлив. Все виды счастья — дело сугубо личное. Наши самые волнующие моменты сугубо личны, несут удовлетворение в самих себе, их не надо трогать. Священные или драгоценные для нас вещи мы не хотим разделять с кем-то. Но нас приучили выставлять всё напоказ, чтобы каждый лапал, искать радостей в толпе. У нас даже нет слова, чтобы выразить то качество, которое я имею в виду — самодостаточность человеческого духа. Трудно назвать это эгоизмом или эгоцентризмом — слова исказили, и они стали выражать Питера Китинга. Гейл, я считаю главным злом на земле то, что надо помещать самое важное для тебя в других людей. Я всегда требовал от людей, которые мне нравились, некоего качества. И всегда сразу его узнавал — это единственное качество, которое я уважаю в людях. Руководствуясь им, я выбираю друзей. Теперь я знаю, что это такое: самодостаточное Я. Всё остальное не в счёт.
— Приятно, что ты допускаешь, что у тебя есть друзья.
— Я даже допускаю, что люблю их. Но я не любил бы их, если бы они были единственным смыслом моего существования. Ты обратил внимание, что у Питера Китинга не осталось ни одного друга? Ты понимаешь почему? Если человек не уважает самого себя, он не может ни любить, ни уважать других.
— К чёрту Питера Китинга. Я думаю о тебе… и о твоих друзьях.
Рорк улыбнулся:
— Гейл, если бы эта лодка тонула, я отдал бы жизнь, чтобы спасти тебя. Не из чувства долга. Только потому, что я тебя люблю — на свой манер. Я мог бы умереть за тебя. Но я не могу и не хочу жить для тебя.
— Говард, и что это за мерки?
Рорк посмотрел на Винанда и понял, что сказал всё, чего старался не говорить. И ответил:
— Ты родился не для того, чтобы получать жизнь из вторых рук.
Винанд улыбнулся. Он услышал слова — и ничего больше.
Позже, когда Винанд спустился в свою каюту, Рорк остался на палубе один. Он стоял, глядя в океан.
И думал: «Я даже не упомянул, что самый опасный из людей, получающих жизнь из вторых рук, — тот, кто стремится к власти».
XII
Когда Рорк с Винандом возвратились в город, был уже апрель. Небоскрёбы выглядели розовыми на фоне голубого неба, придававшего камню несвойственную ему прозрачность фарфора, на деревьях появились пучки зелени.
Рорк отправился к себе в контору. Его сотрудники жали ему руку, и он обратил внимание на некоторую напряжённость в улыбках, которые они сознательно хотели скрыть, пока какой-то юноша не выдержал:
— Какого чёрта! Почему мы не можем сказать, что очень рады вновь видеть вас, босс?
Рорк засмеялся:
— Валяйте. А я не могу выразить, как чертовски рад, что вернулся.
Потом он уселся за стол в чертёжной, и все принялись, перебивая друг друга, рассказывать, как прошли три месяца, а он вертел в руках линейку, не замечая этого, — так человек мнёт в пальцах землю своей фермы после долгого отсутствия.
Днём, уже один, за своим столом, он открыл газету. Он три месяца не видел газет. Он обратил внимание на заметку о строительстве Кортландта. И строчку: «Питер Китинг, архитектор. Гордон Л. Прескотт и Огастес Уэбб, проектировщики».
Он застыл на месте. Этим же вечером он отправился в Кортландт.
Первое здание было почти завершено. Оно одиноко стояло на широком пустыре. Рабочие уже ушли по домам, слабый свет был виден только в домике ночного сторожа. Абрис строения был таким, как спроектировал Рорк. Он увидел, что общий план сохранён, но добавлены непонятные пристройки; разнообразие моделируемых масс исчезло, взамен появилась монотонность грубых кубов; было пристроено ещё одно крыло с выгнутой крышей, торчащей из стены как опухоль, — спортивный зал; появились ряды металлических балконов, выкрашенных в пронзительно-синий цвет; непонятно откуда и зачем взялись боковые окна, срезанный угол для ненужной двери и металлическая арка над ней, поддерживаемая колонной, как над витринами на Бродвее; три вертикальные полосы из кирпича не вели никуда и ниоткуда. Общий стиль представлял собой то, что архитекторы называют между собой «Бронкс модерн». Барельеф над главным входом являл взору массу мускулов — они, возможно, принадлежали трём или четырём различным телам, из которых торчала поднятая рука с отвёрткой.
На только что вставленные оконные стёкла были наклеены белые бумажные кресты, и они выглядели вполне уместно, вызывая ассоциацию с вычеркнутыми из текста опечатками. На небе за Манхэттеном проступили красные полосы, силуэт города выглядел на этом фоне чёрным и чётким.
Рорк стоял перед первым домом Кортландта. Он стоял, выпрямившись, задрав вверх подбородок, разведя в стороны кулаки опущенных рук, — наверно, так он стоял бы перед солдатами на расстреле.
Никто не мог сказать, как это произошло. За этим не крылось ничего преднамеренного. Просто так получилось.
Сначала Тухи однажды утром сказал Китингу, что Гордона Л. Прескотта и Гэса Уэбба следует внести в ведомость на зарплату как помощников архитектора.
— О чём ты беспокоишься, Питер? Это не уменьшит твою зарплату. Это совершенно не затронет твоего престижа, ведь ты у нас большой начальник. Они будут просто твоими подручными, не больше. Я только хочу оказать парням поддержку. Тот факт, что они каким-то образом связаны с таким проектом, улучшит их репутацию. Я весьма заинтересован в укреплении их репутации.
— Но для чего? Здесь же нечего делать. Всё уже сделано.
— О, изменения всегда возникают в последнюю минуту. Сохранишь время собственных сотрудников. Можешь разделить с ними и расходы. Не будь эгоистом.
