— Я уезжаю в Коннектикут, — сказала она. — У отца там дом, я поживу в нём летом. Он предоставляет дом в моё полное распоряжение. Нет, Питер, в гости ко мне нельзя. Ни разу. Я ведь для того и еду туда, чтобы никого не видеть.
Он был разочарован, но это не испортило его триумфальных дней. Он больше не боялся Доминик. Он испытывал уверенность, что сумеет заставить её изменить своё отношение, что перемену в ней он увидит, когда она вернётся осенью.
Но одно всё-таки портило его триумф — не часто и не слишком заметно. Ему никогда не надоедало слушать, что говорят лично о нём, но ему не нравилось, когда слишком много говорили о его здании. И когда ему приходилось это выслушивать, он не возражал против комментариев о «мастерском сочетании современности и традиции». Но когда речь заходила о планировке — а случалось это нередко, — когда он слышал о «гениальной простоте… чёткой и жёсткой функциональности… изобретательной экономии пространства», когда он слышал это и думал о… Нет, не думал. В мозгу его не было слов. Он не допускал их туда. Было только тяжёлое, мрачное чувство — и имя.
В течение двух недель после присуждения премии он усиленно вытеснял такие мысли из сознания как нечто не заслуживающее внимания, нечто, что нужно было похоронить, как он похоронил своё скромное, исполненное сомнений прошлое. Всю зиму он хранил свои чертежи, перечёркнутые карандашными линиями, выведенными чужой рукой. В вечер получения награды он первым делом сжёг их.
Но неприятные мысли не покидали его. Потом он сообразил, что в них заключена не просто некая туманная угроза, но и реальная опасность. И он утратил страх. Он умел справляться с реальными опасностями. Он мог легко от них избавиться. Облегчённо усмехнувшись, он позвонил в бюро Рорка и договорился о встрече.
На эту встречу он отправился без колебаний. Впервые в жизни он почувствовал себя полностью избавленным от той непонятной неловкости, которую испытывал в присутствии Рорка и которой никак не мог найти объяснение. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Он покончил с Говардом Рорком.
Рорк сидел за столом в кабинете и ждал. Утром один раз позвонили — но звонил Питер Китинг, который просил о встрече. Теперь он уже забыл, что придёт Китинг. Он ждал звонка. За последние несколько недель у него выработалась зависимость от телефона. Он должен быть в любую минуту готов услышать о судьбе своих эскизов для банка «Метрополитен».
Он давно задолжал за помещение. И за комнату, в которой жил. Комната его не волновала, он мог попросить домовладельца подождать. До сих пор тот ждал. Если он перестанет ждать, никаких существенных изменений не произойдёт. Но бюро — совершенно иное дело. Он сказал сборщику арендной платы, что придётся немного подождать. Он не просил отсрочки, а просто и без обиняков сказал, что задержится с платой. Как сказать об этом по-другому, он просто не знал. Но само осознание того, что ему нужна эта поблажка от сборщика, породило в нём ощущение, что он клянчит, как нищий. Это была настоящая пытка. «Ладно, — подумал он. — Пытка так пытка. И что с того?»
За телефон он задолжал за два месяца. Он получил последнее предупреждение. Через несколько дней телефон отключат. Ему оставалось только ждать. За несколько дней может произойти многое.
Ответ из правления банка, который давно уже обещал ему Вейдлер, откладывался с недели на неделю. Правление не могло прийти к единому мнению. Были противники, были и убеждённые сторонники. Проходили многочисленные совещания. Вейдлер красноречиво отмалчивался, но Рорк и сам о многом догадывался. Наступили дни тишины. Тишины в бюро. Тишины во всём городе. Тишины в самом Рорке. Он ждал.
Он сидел, навалившись на стол, уронив голову на руки, пальцы лежали на телефонной полочке. Мелькала смутная мысль, что не надо бы так сидеть. Но он очень устал. Он подумал, что надо бы убрать руку от телефона, но не шевельнулся. Да, он зависит от телефона. Он может встать и разбить аппарат вдребезги, но зависимость не исчезнет. Он будет зависеть от телефона каждым своим вздохом, каждой клеточкой. Его пальцы неподвижно лежали на полочке. Телефон; и ещё письма. Он лгал себе ещё и по поводу писем. Лгал, с трудом заставляя себя не вскакивать, когда через щёлочку в двери падало редкое письмо, не бежать хватать его, а ждать, стоять, глядя на белый конверт на полу, потом медленно подойти к нему и поднять. Щёлочка в двери и телефон — больше для него ничего в мире не оставалось.
Подумав об этом, он поднял голову и посмотрел на дверь, в самый низ. Ничего не было. Начинался вечер, наверное, до завтра почту разносить уже не будут. Он поднял руку и хотел взглянуть на часы. Но часы были заложены. Он повернулся к окну. Можно было разглядеть часы на далёкой башне. Была половина пятого. Сегодня писем уже не будет.
Он увидел, что рука его подняла телефонную трубку, а пальцы набирают номер.
— Нет, ещё нет, — пояснил в трубке голос Вейдлера. — Это совещание у нас было запланировано на вчера, но пришлось отложить… Я вцепился в них как бульдог… Могу лишь обещать вам, что завтра будет определённый ответ. Почти обещать. Если не завтра, то придётся переждать выходные, но в понедельник ответ будет точно… Вы проявили ангельское терпение, мистер Рорк. Мы очень вам благодарны.
Рорк бросил трубку и закрыл глаза. Он решил дать себе отдохнуть и ни о чём не думать несколько минут, прежде чем начать вспоминать, какого числа пришло извещение об отключении телефона и как ему протянуть до понедельника.
— Привет, Говард, — сказал Питер Китинг.
Он открыл глаза. Китинг вошёл в кабинет и, улыбаясь, стоял перед ним. На нём было лёгкое бежевое весеннее пальто нараспашку, концы пояса висели по бокам, как ручки от сумки. В петлице красовался василёк. Он стоял, широко расставив ноги, упёршись кулаками в бёдра, сдвинув шляпу на затылок. Его чёрные кудри так ярко и свежо выделялись над бледным лбом, что возникало ощущение, что на них, как на васильке, выступают капли росы.
— Привет, Питер, — сказал Рорк.
Китинг удобно уселся, снял шляпу, бросил её посередине стола и с лёгким шлепком опустил ладони на колени.
— Что скажешь, Говард, идут дела, да?
— Поздравляю.
— Спасибо. А с тобой что, Говард? Выглядишь ты ужасно. Конечно, не из-за избытка работы, насколько мне известно?
Он вовсе не собирался говорить в таком тоне. Разговор этот, по плану, должен был пройти легко и дружески. «Ладно, — решил Китинг, — потом переменю тон». Но сначала надо показать, что он не боится Рорка и никогда уже не будет бояться.
— Нет, я не перегружен работой.
— Слушай, Говард, а почему бы тебе не бросить это дело?
Вот уж этого он совсем не собирался говорить. Он и сам от изумления открыл рот.
— Какое дело?
— Ну, эту свою позу. Или идеалы, если тебе так угодно. Почему ты не опустишься на землю? Не начнёшь работать, как все? Не перестанешь быть идиотом чёртовым?! — Он почувствовал, что катится с горы без тормозов. Остановиться он не мог.
