— Но это, должно быть, был очень сильный перелом?
— То есть?
— Я имею в виду, по отношению к вашим предыдущим занятиям.
— Ошибаетесь. Во многих отношениях это было их естественным продолжением. Например, занятия скульптурой в Академии изящных искусств помогли мне восстанавливать лица, поврежденные в результате несчастных случаев, — это один из наиболее трудных и увлекательных аспектов нашей работы. С химией — то же самое. Для производства и дозировки жидкого фиксатора, полученного в результате моих собственных опытов (но я не буду утомлять вас подробностями), познания в этой области оказались очень важными. Нет, наоборот, иногда я думаю о том, что в моей жизни присутствует своя тайная логика, что все было заранее предначертано и что я довольно долго, сам того не ведая, готовился к тому, что потом стало основной моей деятельностью и…
Он заколебался. Последние слова он проговорил почти шепотом и очень быстро, словно для себя, так что я их не разобрал. (Однако мне показалось, что это было «…придало смысл всей моей жизни».)
— Но несмотря на все это, когда вам впервые пришлось использовать свое мастерство, — это ведь, наверное, было…
Я раздумывал, сказать ли «удивление» или «потрясение», но он меня опередил:
— Да, это была катастрофа. Я, как говорится, вытянул несчастливый билет… Хотя можно подумать, — добавил он как бы про себя, — в моем деле могут быть счастливые билеты… Но тогда случай был просто из ряда вон. Посудите сами: мой более опытный коллега, с которым мы работали в паре и который поправлял меня в работе, подхватил гепатит, и я остался один с клиентом, отставным служащим Французского банка, двухдневной давности… Работа была срочная. К тому же был разгар лета. Никогда не забуду тот день. Я закрыл за собой дверь и… Каждый раз, когда вспоминаю об этом, испытываю все свои тогдашние ощущения с той же силой. С тех пор они настолько спаяны в моей душе, что стоит только вспомнить одно, как вместе с ним возникают и другие. Как пирожное из нескольких слоев…
Последние слова он произнес с легким смешком.
— В комнате было абсолютно темно. Оконные ставни были заперты, и свет просачивался лишь сквозь тонкие зазоры между ними. К тому же стояла жара, особенно невыносимая из-за того, что я надел единственный темный костюм, который у меня был, — из плотной шерсти. И едва заметный запах, почти неуловимый, — я не обратил бы на него внимания, если бы не знал, откуда он… легкий запах смерти в самом начале разложения. Разумеется, ничего общего с тяжелыми неотвязными запахами рвоты, экскрементов или тел, сильно затронутых тлением… Нечто среднее между запахом сырой телятины и чуть подогретого молока. Теперь я узнаю его из тысячи. Слышалось жужжание мухи, может быть, двух или трех, должно быть саркофажных, в черно-белую крапинку.
И он пустился в лирическое отступление о некрофилических двукрылых. В этом было что-то сюрреалистическое. В этот уютный чайный салон на улице Рене Шеффер, выбранный мною для интервью, заходили женщины-лакомки всех возрастов, чтобы в обед уплетать пирожки с начинкой из шпика и ветчины, а в остальное время — фирменный лимонный торт и пирожные с черникой. Сейчас, кроме нашего столика, были заняты только два — за одним сидела пожилая чета, которой уже не о чем было разговаривать, за другим — женщина в тюрбане, читавшая «Современные ценности». Не было слышно ни одной мухи — их можно было разве что вообразить, слушая рассказ мсье Леонара, который, увлекшись, говорил все громче и даже подражал шороху их крыльев и всем оттенкам жужжания. Они появлялись тучами. Первыми на запах мертвой плоти слетались большие зеленые или синие мухи — мясистые, блестящие, к тому же копрофаги, — которые из-за своего пристрастия «к гнилью и дерьму» представлялись мсье Леонару (я был удивлен его резкостью) «наиболее точным олицетворением человеческого общества». Были еще родственницы саркофажных мух, удивительные «кошлиоманиас», в коричневую и зеленую полоску, чьи глаза после смерти напоминали два красных огонька. Были и другие любители разложившейся плоти — ужасные «стеарибии», продолговатые личинки которых заводятся также в мягких сырах, они могут достигать четырнадцати сантиметров в длину, живя в благоприятной для них среде разложения. Еще были черные мушки и навозные жуки, которые появляются на той стадии, когда тело представляет собой уже только полужидкие останки и скопления газов. И наконец появляются последние участники великой метаморфозы — акариены, которые, как губки, впитывают в себя всю жидкость, и тело становится плотным и твердым, как палка, затем — резвая моль и ядовитые колеоптеры, чьи мощные челюсти обгладывают останки до самых костей, которые они оставляют, к большой радости будущих археологов и торговцев скелетами для медицинских институтов.
Мсье Леонар был в своем рассказе лишь немногим менее лиричен, чем я. Пожилая пара слушала, слегка побледнев и держа на весу чашки с чаем в нескольких сантиметрах от губ. Пришлось напомнить моему собеседнику, чтобы он вернулся к изначальной теме.
— Да. Так вот, не было никого, кроме двух-трех мух. В течение долгого времени я не осмеливался зажечь свет. Но, как я уже говорил, ставни были закрыты не слишком плотно. И вдруг я испытал настоящий шок, сопровождавшийся мощным выбросом адреналина: покойник подмигнул мне! Я отшатнулся к стене и стал нащупывать кнопку выключателя. И разумеется, как это бывает в кошмарных снах, я все никак не мог ее найти, хотя лихорадочно шарил во всех направлениях. Вместо этого я сшиб на пол какой-то маленький непонятный предмет, который разбился с красивым хрустальным звоном. Застыв от ужаса, с колотящимся сердцем, я ожидал, что сейчас сюда ворвутся возмущенные члены семьи покойного, которые, как мне казалось, где-то рядом, за дверью, но было тихо. Решившись наконец открыть ставни, я понял, отчего мне почудилось это подмигивание: луч солнца пробился между облаками и буквально на мгновение осветил глаза трупа. Я увидел, как тот же луч быстро скользнул по моим собственным ногам и осветил разбитую склянку — к счастью, пустую, но отныне уже не способную содержать в себе даже самое малое количество раствора или мази.
(Боюсь, что я использую здесь не совсем те слова, которые произносил Бальзамировщик. Ему были свойственны взрывы едкого сарказма, достаточно оригинального и порой даже изящного, не лишенного юмора, хотя и самого что ни на есть черного, но его проявления в основном были достаточно сдержанными, порой даже минимальными, — как в тот раз, когда я дал ему заполнить формуляр анкеты банка «Flow» и на вопрос о рождении он лаконично ответил: «Да».)
— В комнате по-прежнему оставалась муха — или мухи, которых я надеялся выгнать, открыв окно. Но они не улетали — очевидно, для того, чтобы усилить мрачную обстановку моей инициации до крайней степени. Да, все же «они» — потому что даже если она была одна, то жужжала за четверых и замолкала лишь для того, чтобы беззастенчиво прогуляться по телу покойного, на коже которого она вскоре проложила себе излюбленные маршруты, протяженностью в целый квартал, если можно так выразиться, потому что, прикрыв ставни на три четверти (чтобы помешать любопытным взглядам снаружи) и закрыв окно (чтобы уберечься от жары), я наконец с грехом пополам раздел покойника.
