После обеда Эглантина снова поехала на работу — надо сказать, с весьма приличным опозданием и полностью растрепанной прической. Бурлившая во мне энергия не давала усидеть на месте, и я вышел на улицу. Вначале я решил пойти в кино. Но потом понял, что это совершенно неподходящая идея для такой роскошной погоды — птицы очерчивали плавные круги над собором Сент-Этьенн, откуда доносились звуки органа, на соборных ступеньках девочка с розой в волосах играла с огромной собакой, и в самом воздухе пахло свадьбой. Сама мысль о кинотеатре теперь внушала мне отвращение: я вдруг увидел с той ясностью, которая достигается лишь полной отстраненностью, что совершенно невозможно сейчас зайти в огромный темный зал, похожий на гробницу, наполненную цветными видениями — лошади, солнце, секс, праздники, цветочные гирлянды, — тогда как снаружи все то же самое существует на самом деле, под настоящим солнцем, сияющим над головой и ласкающим кожу.
У меня получился самый настоящий праздник — разрыв в привычной, обыденной жизни, и я проходил по сотне раз исхоженным улицам, названий которых я не знал и которые представляли собой лишь чередования разноцветных пятен, — без всякой спешки, разглядывая фасады домов, окна, дерево, росшее на выступе стены, вывески, лица, какие-то другие детали, и надо всем этим — солнечные блики. Я ни о чем не думал — только смотрел, счастливый, выпавший из времени и потока событий.
Потом я оказался на набережной де-ла-Марин, и шум проезжающих автомобилей вернул меня к действительности — к спешке, к ощущению времени, и я заметил, что уже вечер. Мне нужно было вернуться домой, переодеться и отправиться к Менвьей. Од Менвьей была коллегой или начальницей (я так и не выяснил) Эглантины в мэрии, но, так или иначе, они были хорошими знакомыми. Од, судя по всему, особенно не нуждалась в работе, будучи замужем за директором банка. Но это была живая и энергичная женщина, к которой я испытывал симпатию за ее неизменную любовь к бельгийскому сюрреализму и книгам в кожаных переплетах.
У Эглантины не было времени купить цветы, а сейчас, должно быть, все магазины уже закрылись. Тогда я решил зайти в какой-нибудь погребок, чтобы купить бутылку хорошего вина. Марочного шабли найти не удалось, и я остановил свой выбор на сан-стефанском Les Pagodes de Cos 1985 года, которое мне рекомендовал продавец и которое я уже покупал в прошлом году, — этот сорт нечасто встречался в Бургундии.
Перед уходом я позвонил мсье Леонару — я увидел в его окнах свет и решил извиниться за то, что оказался таким никудышным помощником (я также надеялся, что он спишет сегодняшний плачевный эпизод на слишком сильный шок и позволит мне еще раз присутствовать при его работе, чтобы дать мне шанс реабилитироваться). Но никто не подошел к телефону. Садясь в машину Эглантины на улице Мишле, я увидел «мерседес» его приятеля, припаркованный у Галереи современной живописи, где выставлялись и продавались картины художников-анималистов.
Когда мы приехали к Од, меня ждал сюрприз. Высокий, сухощавый человек, открывший нам дверь, был не кто иной, как недавний оратор-обличитель Александр Мейнар. Позже я узнал, что он близкий друг семьи Менвьей. Они все трое были знакомы еще с университетских времен. Когда он перебрался в Оксерр, то жил у них. В Париже он работал — или подрабатывал — на телевидении, где вел какую-то литературную передачу на кабельном канале. Он, не говоря ни слова, взял у меня из рук бутылку вина и исчез.
Потом мы оказались в гостиной с какими-то людьми, которых ни я, ни Эглантина не знали. Все, по современному обычаю, обменялись рукопожатиями и назвали свои имена — это означало, что никто не знаком друг с другом, — и общий разговор довольно долго не выходил за метеорологические рамки. Я с восхищением рассматривал огромный синий ковер, камин из светлого мрамора, декоративные растения, картины. Слева от меня, над диваном, где устроилась Эглантина, висел портрет юной девушки с разноцветными волосами. Чуть дальше, сбоку от кресла в колониальном стиле, сплетенного из ивовых прутьев, стояла большая, ярко раскрашенная скульптура. Оставив своих новых знакомых обмениваться вымученно-вежливыми репликами, я отправился бродить по гостиной, как по музею. Я решил рассмотреть скульптуру поближе, а по пути к ней заметил, что волосы девушки на портрете (где стояла подпись Оливера О. Оливера) — это на самом деле разноцветные нитки: оранжевые, зеленые, желтые, розовые, фиолетовые, — с болтающимися на концах катушками. Что до скульптуры из раскрашенного дерева, она изображала одетого в белое человека, который бежал, держа перед собой прозрачную коробку. Внутри были видны маленькие скелеты: кошка, готовящаяся прыгнуть на голубя (хорошая аллегория тщеты насилия, ибо хищник, как и его жертва, представлял собой всего лишь груду костей!). Вместо лица у бегущего (который был аккурат с меня ростом) была африканская деревянная маска из темного дерева — ее удерживали на ушах медные дужки. Нос у него был какой-то странный. Когда я приблизился вплотную, чтобы лучше рассмотреть, позади меня кто-то сказал:
— Нос — настоящий ослиный.
Это была хозяйка дома, присоединившаяся к гостям. Мы расцеловались.
— Франк очень сожалеет, — сказала она собравшимся, — но у него важное совещание со своим новым уполномоченным. Они присоединятся к нам позже.
Потом, уже тише, только для меня, она продолжала:
— Эта скульптура называется: «Доставить до захода солнца». Я ею восхищаюсь. Это работа Жана-Луи Фора — вы его знаете: это внук…
В дверь позвонили. Она пошла открывать и вскоре ввела в гостиную пару лет сорока: она — в шелковых брюках, с брошью от Гермеса, он — в бежевом льняном костюме, этакий непринужденно-изысканный стиль. Это оказался президент — генеральный директор фирмы из Тоннера, специализирующейся на производстве деталей для видеомагнитофонов. Я сразу же отметил, что говорит он слишком много и слишком громко, но, поскольку Од Менвьей вышла, а Мейнар, напротив, появившийся, не проронил ни слова, это было даже кстати. Он говорил о stock options
[55]
и о снижении налогов с каким-то высоким застенчивым типом в кудряшках, который через каждые десять секунд отвечал: «О'кей», между тем как его жена расспрашивала Эглантину о состоявшемся в прошлом месяце литературном вечере под открытым небом — на его проведение мэрия выделила скромную субсидию в размере одного процента всех затрат.
Большая часть приглашенных прибыла одновременно. В общей сложности нас оказалось десятка полтора. Я был весьма удивлен, обнаружив среди них Жана Моравски, библиотекаря, но успел лишь кивнуть ему: Мейнар немедленно завладел им, в то время как хозяйка дома представляла директору-президенту жизнерадостную рыжеволосую женщину с глубоким декольте:
— Лиз, это Жак. Жак, это Лиз, моя подруга из Канады.
Тот поднялся с места и энергично встряхнул протянутую руку:
— Hello! Nice to meet you! Where do you come from?
[56]
