— Много вы обо мне знаете!.. У меня нет принципов. Я долгое время в них верил, но теперь нет. Всю свою жизнь я предавал принципы. Я предал даже предателя в себе! Я не создан для выбора… для морали… для пустых умствований… для того, чтобы разбирать вершки и корешки… Я создан для прямых путей… одного-единственного направления… никаких перекрестков… создан, чтобы плыть… чтобы спать… лежать на спине в воде до конца времен… Создан для рая… или для преисподней… я испытываю ужас перед вашим чистилищем… о, эта дерьмовая заурядность… Или даже так: быть опекаемым, окруженным заботой, завернутым в вату… в любовь… любо-о-о-оовь! Кто-то, кто вас любит… самозабвенно… вечно… как собака… большая нежная собака, которая облизывает вас и защищает… или тело… огромное влажное тело… океан ласк… океан, чтобы ласкать его… даже не море… Тогда, да, ежедневная жизнь вдвоем… семейный воз… ломоть сельской ветчины… телепередачи… небольшие путешествия… регулярно, регулярно… воскресные прогулки по берегу Йонны… или Сены… в Шавийском лесу… тихое старение… что я говорю! Но вдвоем — даже не знаю… точнее, слишком хорошо знаю… только вдвоем, и никак иначе… никогда не получится побыть одному… в том-то и дело… но я — не один даже когда один… когда я один — это даже не половина… даже не четверть… ноль — вот кто! И даже не ноль — это было бы слишком хорошо, слишком понятно… ноль, окруженный пылинками… пылью… вот что я такое!
С этими словами Мейнар двинулся к выходу на террасу, словно актер, подходящий к краю сцены. Он прошел недалеко от моего столика. Присутствующие замерли. Персонал тоже. Более того — ни один автомобиль в этот момент не проезжал по бульвару. Несколько секунд стояла полная тишина. В небе сверкнула зарница.
— Мы ничто… и в то же время слишком многое! Слишком… слишком…
Он замолчал и, подняв руку, широким жестом обвел все вокруг — столики, террасу, ресторан, город, север, юг, запад и восток. Затем продолжал уже более слабым голосом, поскольку вдруг начал плакать, сначала тихо, потом все громче:
— Все эти ничтожества, которых необходимо терпеть, видеть, слышать… Вырвите мне глаза, проткните барабанные перепонки, отрежьте язык и яйца заодно… раз уж вы здесь… я не хочу больше оставаться в этой реальности, в вашей реальности… Забудьте обо мне, пожалуйста… заключите меня в скобки… я — черная дыра… я лишь прах… всего лишь чело… че…
И, словно дом на подгнивших сваях, который неожиданно обрушивается, бесшумно и медленно, как во сне, Мейнар, слегка пошатнувшись, растянулся во весь рост, попутно зацепив локтем и плечом столик супружеской пары, сидевшей рядом со мной, и, потянув скатерть, свалил на пол тарелки, приборы, кролика с приправой из эстрагона, соусницу, вино от мсье Фроссара, солонку и перечницу, — под грохот разбитой посуды и возмущенные крики. Потом перевернулся на спину среди осколков и остатков еды. На ноги его рухнул увесистый круп дамы в жемчужном ожерелье, а на лоб свалилась вставная челюсть ее мужа, оцепеневшего от изумления.
Именно этот момент выбрали для появления (хотя, вероятнее всего, так получилось само собой) комиссар Клюзо и еще двое полицейских. Последние бесцеремонно подняли с пола нарушителя спокойствия и потащили его на улицу. Клюзо приветствовал шеф-повара и «пингвина», затем пожал руку мне. Я услышал, как он пробормотал, жуя свой привычный окурок сигары:
— Как будто мне делать больше нечего!
И действительно, хлопот у оксеррской полиции хватало: началась настоящая вакханалия исчезновений! Ученик коллежа, который не вернулся домой после занятий по гимнастике; подручный каменщика, который задержался с приятелями после работы, чтобы выкурить сигарету; пожилая дама, вышедшая купить макарон в магазине «Джерри» и не вернувшаяся к началу передачи «Цифры и буквы», — исчезли! Как сквозь землю провалились! Вплоть до тестя нынешнего мэра — мирного пенсионера GIGN, который, как поговаривали, стал жертвой запоздалой мести, поскольку ставни на его окнах оставались закрытыми на продолжении двух суток (к нему приехала его старая любовница из Лозанны, для которой этот визит стал в некотором роде лебединой песней, и сочла странным, что он не торопится ей открывать).
А потом, словно всего этого было недостаточно, три дня спустя настала знаменитая последняя пятница сентября. Каникулы закончились. Жара сменилась первой осенней прохладой. Над Сен-Жерменским аббатством грациозно проносились ласточки, по вечерам устраивая концерты, которые делали Оксерр таким «французским»… В этот день на меня почти одна за другой свалились две новости: Квентин Пхам-Ван ушел от мсье Леонара, а мой дядюшка Обен умер.
ГЛАВА 9
Кончик указательного пальца, обтянутый резиновой перчаткой, проник в рот и приподнял верхнюю губу. Два пальца другой руки вцепились в челюсти и подергали их туда-сюда.
— У него зубной протез.
Протез был извлечен, промыт и отложен в сторону. Затем челюсть была заблокирована небольшим деревянным клинышком: теперь уже не понадобится подбородочный ремень, из-за которого лицо становится похожим на пасхальное яйцо.
Сквозь марлевую маску Бальзамировщик объяснял мне смысл всех процедур, которые он проделывал с телом моего дяди. Когда накануне, в этой самой комнате, его, сраженного роковой эмболией, с ужасом оттолкнула его партнерша, вдруг обнаружившая, что занимается любовью с трупом, он упал на живот и со всего размаху ударился лицом о ведерко со льдом, стоявшее рядом с кроватью. Поэтому выглядел дядюшка весьма непрезентабельно.
— В таких сложных случаях, как этот, я работаю с фотографией, — сказал мсье Леонар, когда я связался с ним и попросил подготовить дядюшку к похоронам и вернуть ему привычную наружность.
Фотографии у меня не было. Но я сказал, что могу сам прийти и помочь советами.
Сначала мсье Леонар отказался от этой работы. Когда я позвонил к нему в дверь, он долго не открывал. Он был бледен и плохо выбрит. Именно тогда я понял: что-то произошло между ним и Квентином. Он довольно скоро рассказал мне об этом сам — ему нужно было выговориться. Как выяснилось, три дня назад его юный друг ушел от него навсегда. И вот уже три дня он, мсье Леонар, не выходит из дому. Но неожиданно мысль о том, чтобы снова поработать, показать мне секреты своего мастерства над телом того, кто был мне дорог, вернула ему вкус к жизни. Для меня это было двойной удачей: мне предоставлялась прекрасная возможность, во-первых, расширить свои познания в танатопрактике, а во-вторых, закончить очередную карточку для картотеки. Но, несмотря на это, если бы все зависело только от меня, я бы обошелся без посмертных приукрашиваний. Смерть представляется мне одной из самых отвратительных вещей в мире, и я не хотел бы, чтобы ее лишали доли ее уродства. Но Аспазия с девочками настояли.
Аспазия — это я так ее называл. Я не знал ее настоящего имени. Сейчас я с полной уверенностью могу сказать, что это была одна из самых необычных женщин, которых я встречал в своей жизни. Это она была с моим дядей в тот вечер, когда он включился в диспут с библиотекарем, но тогда она очень быстро ушла, и я едва ее разглядел. Я окрестил ее Аспазией в честь знаменитой античной куртизанки.
[118]
