Ибо, как правило, мест не хватает. В том числе и в Бургундии. Многие муниципалитеты в этом регионе из-за этого вынуждены вести перепись заброшенных могил, чтобы потом перепродавать участки для новых захоронений.
— Вы понимаете, с современным индивидуализмом, разобщенностью семей и tutti quanti
[123]
каждый хочет иметь свою собственную могилу и ни за что не согласится, чтобы его кости рассыпались в прах в нескольких сантиметрах от того или иного члена семьи, с которым он при жизни практически не общался. Это настоящее бедствие для семейных захоронений: прекрасные могилы сносятся с лица земли, чтобы на месте их возникли заурядные и безвкусные. Разве что найдется какой-нибудь далекий потомок, который при случае примет необходимые меры. Когда я вовремя обнаруживаю подобную могилу (подобное случилось в Пуанши несколько месяцев назад), я заявляю о себе как об отдаленном потомке похороненной там семьи (однажды, по счастью, я действительно им оказался!) и запрещаю ломать надгробие.
— Вы действительно любите сохранять вещи!
— Вещи и людей! — ответил мсье Леонар с внезапной серьезностью. — Большинство людей так небрежны, Кристоф! Так много красоты, так много интересного исчезает каждый день! Все эти тела! Зачем же мы существуем на Земле, если нас не заботит сохранение того, в чем заключается истинная прелесть!
Вместо «не заботит» он употребил более резкое выражение. Потом снова заговорил о мертвых телах. Кроме предания земле или огню, для них существовали и другие разновидности посмертной участи, о которых он отзывался достаточно негативно: например, «дар науке».
— Это наверняка означает, что вы останетесь на какое-то незначительное время в присутствии — я бы даже сказал, «в руках» — живых, в лучшем случае студентов-медиков, которые получают удовольствие от того, что сдирают с вас кожу и расчленяют с помощью пилы, чтобы превратить вас в набор органов, которые обработают пластификатором или заморозят. И вы послужите для образования будущих Диафуару или будущих танатопрактиков. Или еще — отдать свой орган для пересадки. Это, возможно, ближе всего к бессмертию: ибо когда ваше легкое, печень или рука, даже какой-нибудь более интимный орган будут пересажены живому существу, скорее всего молодому, то хотя бы для какой-то одной вашей части появится возможность прожить еще десять, двадцать, пятьдесят лет! Или даже больше — если получатель в свою очередь станет дарителем! Можно помечтать о сердце, которое проживет века, переходя из тела в тело, учащая свое биение от самых разных причин и бесчисленных любовей! А самый лучший вариант, очевидно, — научиться пересаживать все органы разом!
Конечно, его пылкая речь была скорее шутливой, но потом он добавил, с видом серьезным и даже загадочным:
— Нет, если хочешь действительно продолжать жить…
Он не закончил. Мы приехали. Два помощника мсье Леонара — старый «боксер» и турок — ждали у дома номер 8 по улице Жирарден. Я в первый раз увидел их вместе. Они составляли впечатляющий дуэт — с таким явно не хотелось бы повстречаться где-нибудь в темном переулке.
— Они восхитительны, — прошептал Бальзамировщик. — Но у меня нет сил поехать с ними.
Они должны были, как он объяснил, доставить важный груз в его «мастерскую» — ту знаменитую мастерскую, где он занимался своей работой и проводил необходимые эксперименты. Он вполголоса отдал им какие-то распоряжения, они сели в фургончик и уехали.
— А я, — сказал мсье Леонар словно самому себе, с мрачным видом доставая ключ, — пойду спать.
Однако было всего 11 утра.
День, на который назначена была кремация, оказался одним из самых «весенних» дней осени. Аспазия своим прибытием произвела настоящую сенсацию: вся в белом, окруженная дюжиной молодых женщин, прекрасных как звезды, также одетых — как бы мало одежды ни было на некоторых из них — в светлые тона. Между ними особенно выделялась Соледад. На ней была почти просвечивающая муслиновая вышитая туника с капюшоном. Родинка (или это была наклеенная мушка?) придавала особую пикантность ее правой груди, почти неприкрытой, да и левая была ничуть не хуже. На лице Соледад почти не было косметики, лишь губы чуть подкрашены светло-розовой помадой, и со слегка склоненной головой и опущенными глазами она походила на святую Терезу на грани божественного озарения.
[124]
Бальзамировщика не было. Аспазия сообщила мне, что рано утром он заехал в «Голубое сердце» со своим помощником, чтобы навести последний глянец на тело перед тем, как положить его в гроб, а потом, после прощания, закрыть крышкой. Услышав об этом, я рассыпался в извинениях за свое собственное отсутствие в столь важный момент. Она, по-видимому, решила, что я испугался лишних эмоций. На самом деле я просто проспал.
Рядом с молодыми женщинами — слишком близко! — я с удивлением заметил стоявших бок о бок Клюзо и Филибера (к удивлению примешивалась досада: похоже, мне одному во всем Оксерре до недавнего времени было неизвестно о существовании «Голубого сердца»!). Клюзо похудел и выглядел усталым. Должно быть, многочисленные расследования его измотали. Филибер тоже выглядел усталым, хотя он, в отличие от комиссара, немного поправился. Кажется, он был хорошо знаком с Соледад, которую, несмотря на ее капюшон, буквально пронизывал взглядом насквозь. Но еще чаще он смотрел на хорошенькую юную брюнетку, лишь недавно вышедшую из подросткового возраста, матово-бледный цвет лица которой оттеняли сиреневые тени на веках. С ней дело у него доходило даже до игривых прикосновений, на которые она, кажется, не слишком обижалась.
Четверо служащих похоронного бюро, одетых в униформу, внесли гроб. Должно быть, это были крепкие ребята, несмотря на внешнюю тщедушность: они с такой легкостью обращались со своим грузом, словно это был ящик редиса. Во всяком случае, когда они поставили его перед дверью печи, он чуть было не опрокинулся, и Филибер громко фыркнул.
Однако момент для веселья был неподходящий. Распорядитель церемонии произнес затверженную речь и объявил, как будет проходить «церемония»: сначала чтение различных текстов и воздаяние последних почестей, потом прослушивание отрывков из любимых музыкальных произведений покойного.
— И наконец, дамы и господа, вы сможете побыть наедине с собой, в молитве или размышлениях, или совершить перед гробом какой-нибудь ритуал, согласно религиозным обычаям или по спонтанному побуждению — сказать покойному последнее «прощай» и потом выйти через левую дверь.
Сердце у меня забилось сильнее — я чувствовал, что все ждут от меня прощальных слов. Что было делать? Аспазия взглядом подбодрила меня, я взял протянутый мне микрофон и, посмотрев в течение тридцати секунд на носки своих туфель, произнес самую короткую похоронную речь за последний год:
— Прощай, дорогой дядя. Я прощаюсь с близким родственником, с архитектором, с общественным деятелем, с человеком.
