Робийяр открыл в Интернете другую страницу, теперь стали видны фотографии серых улиц, по обеим сторонам которых выстроились типичные для холодной советской архитектуры дома.
— Чует мое сердце, что Шеффер далеко не уехал. Немного подальше, чем в ста километрах по шоссе от Челябинска, находится Озёрск
[63]
— один из тех городов, которые назывались «атомградами». В период холодной войны он был одним из самых секретных городов России, в разное время у него были разные имена: поселок химического завода, Маяк, Челябинск-сорок, Кыштым
[64]
, — и его было не найти ни на одной карте, то есть для западного глаза он был полностью невидим. Не случайно: речь идет о сверхсекретном военно-промышленном комплексе. «Райский уголок» для его строительства был выбран группой ученых под руководством отца советской атомной бомбы, тогда молодого атомщика Игоря Курчатова: в его руках были координация и общее руководство проектом.
— Опять, значит, атом…
— Ну да, ты прав, опять атом. Этакий проект «Манхэттен» на советский лад. Город — пространство между десятиметровыми стенами с колючей проволокой поверху, где жили примерно пятьдесят тысяч человек, — строили заключенные ГУЛАГа.
Паскаль вздохнул и щелкнул мышкой — на мониторе возникла новая страница.
— В общем, то, что должно было случиться, поскольку речь шла об атомной бомбе, случилось: в сентябре тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года Озёрск превратился в зону катастрофы — взорвалась одна из емкостей, в которой хранились радиоактивные отходы. Это был первый звонок, первое предупреждение о том, что может сотворить атом, но мощность этого предупреждения составляла половину мощности Чернобыля. Здесь производился плутоний-239 для атомного вооружения, и в результате взрыва подверглась радиоактивному загрязнению огромная территория, где проживали около двухсот семидесяти тысяч человек, многие из которых — как военные, так и штатские — оказались заражены радиацией. Стали непригодными для использования поля, пастбища, водоемы, леса…
— Никогда об этом не слышал!
— Естественно: сведения о кыштымской аварии рассекретили только в конце восьмидесятых, да и то не полностью, так что до сих пор информации очень мало. Известно, впрочем, что в окрестностях Озёрска и сегодня существует полоса с землей, загрязненной радиацией, — ширина ее двадцать километров, а длина больше трехсот. Мало было взрыва, так комбинат еще оставлял под открытым небом свои радиоактивные отходы — в болотистых местах, с почвой, впитывающей все как губка. Короче, сегодня это смертельно опасное место, куда не решается ступить ни один человек. Достаточно подойти к озеру Карачай
[65]
— и ты за полчаса получишь дозу, какую человек может выдержать разве что в случае, если б она распределилась на всю его жизнь… Вот вам и еще один ад на земле…
Белланже потер себе виски:
— Но Шеффер-то на кой черт туда подался? Что ему там делать?
— Что им там делать — так будет правильнее. Ведь Дассонвиль, по словам американцев, тоже полетел в Москву. Лашери пока ничего не сообщил мне о том, куда наш монах двинулся после приземления в Шереметьево-два, но я уверен, что он тоже отправился в Челябинск, а оттуда — в Озёрск.
— То есть они договорились встретиться там, где сильнее всего радиация?
— Вот именно. Когда я говорил с Лашери по телефону, Арно сказал, что эти двое каждый год летают в Россию с туристическими визами. А сейчас оба они запросили визу три недели назад, иными словами, сразу после публикации в «Фигаро». Почуяли опасность и предпочли на случай, если обстановка слишком уж накалится, слинять до того.
Воцарилась тишина — тягостная, потому что все думали об одном и том же: Дассонвиль и Шеффер сейчас в тысячах километров отсюда, в стране, о которой полицейские ничего не знают.
Убийцы там и, может быть, никогда не вернутся.
— Ты рассказал Лашери об Озёрске? — спросил Шарко.
Паскаль покачал головой:
— Нет, это ведь просто версия, ну и мне не хотелось…
— Надо рассказать.
— Ладно.
Люси молчала, о чем-то размышляя.
— Урал посреди зимы… — наконец сказала она. — Там, должно быть, мороз, как на Северном полюсе? Представляешь, сколько там градусов?
— Где-то в районе минус двадцати или тридцати, — ответил Робийяр.
— Минус тридцать… Здесь есть некая логика…
— Какая еще логика?
— А такая, что холод и лед не отстают от нас с самого начала расследования. Радиоактивность и трескучий мороз объединились в одном месте на краю света. Как будто нарыв должен прорваться. Как будто нам пора уже понять что-то, что ускользало от нас все это время.
Все снова задумались. Белланже посмотрел на часы, вздохнул:
— У меня встреча с прокурором, он хочет знать, как продвигается дело. Будет чертовски трудно все ему объяснить. — Он повернулся к Шарко и Люси. — В котором часу вы выезжаете в аэропорт?
— Погода заставляет пораньше. Вот пообедаем — и сразу в путь, — ответил Шарко. — Иначе рискуем опоздать на регистрацию. Да… ехать туда сегодня — небольшое удовольствие!
— Хорошо, с вами понятно. Паскаль, ты свяжешься с Интерполом и попросишь предупредить украинское Национальное центральное бюро о том, что на их землю прибывают наши сотрудники, пусть все будет по правилам. А что касается вас, — снова обратился он к Шарко и Люси, — то следственное поручение международного образца готово — для России тоже. Даже если у вас не появится в нем нужды, пусть будет с собой, так же как координаты Лашери и сотрудников московской полиции, с которыми он связан, прежде всего майора Андрея Александрова. Принесу это все, когда вернусь от прокурора, тогда и пожелаю вам удачи.
Люси подошла к окну. Она смотрела в свинцово-серое тяжелое небо и думала о телах маленьких украинцев, которые излучают каждую секунду, наверное, столько же радиоактивных частиц, сколько снежинок кружится сейчас в воздухе.
