— Тысяча девятьсот восемьдесят шестой год… Неофициальная история болезни Жозефа, если угодно — мое личное расследование…
Юсьер выглядел серьезным и вместе с тем сильно встревоженным. Люси чувствовала: ему совершенно необходимо поделиться наконец с кем-то историей своих поисков, выплеснуть все, что жило у него внутри и так его пугало. Доктор открыл папку, вынул из нее фотографию и протянул лейтенанту полиции. Энебель поморщилась. На отпечатке, покрытом мелкими черными точками (что это? брак пленки?), под прозрачным колпаком лежал человек с обнаженным торсом. Лежал на кровати, напоминавшей больничную койку, — и все тело этого человека представляло собой открытую рану. Люси, перевидавшей немало трупов, почудилось, что этот уже в стадии разложения: сквозь изъязвленную плоть рук и ног явственно просвечивали кости. Глаза лежащего были открыты, взгляд устремлен в пустоту. Никогда ей не доводилось видеть живых людей в подобном состоянии!
Но при этом ей казалось, что человек на фотографии жив.
Люси отдала снимок Шарко.
— Это Иностранец, — пояснил врач. — Тринадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года некие «двое неизвестных», как записано в журнале приемного отделения, доставили его в больницу Анси. Пока больного осматривали и оформляли, эти двое исчезли, как и не было. Позже я узнал от жандармов, что пациент был совсем плох и почти не мог говорить, а если и произносил какие-то слова, то, как им казалось, не по-французски, а на одном из славянских языков, может быть по-русски. Фотография, которую вы держите в руках, сделана на третий день госпитализации, а еще через двое суток Иностранец умер…
Шарко сдвинул брови, вернул фотографию психиатру:
— От какой же болезни умер этот несчастный?
— Не от болезни… Или… как бы это сказать… Он умер не от обычной болезни — от лучевой…
Люси и Шарко переглянулись. Радиоактивность словно бы протягивала невидимую нить от одного эпизода их расследования к другому, связывала их между собой.
Психиатр между тем продолжал рассказывать:
— При этом облучение было настолько мощным, что опровергало всякую статистику… Иностранец хватанул дозу в сто тысяч раз больше той, какую считают допустимой за целую жизнь! Он трещал, как бенгальские огни. Видите черные точки на снимке? Радиоактивные частицы, излучаемые его телом, проникли даже внутрь фотоаппарата, до пленки добрались… Мне удалось раздобыть все медицинские документы, касавшиеся этого человека, если захотите — покажу. Но теперь-то вы понимаете мою реакцию на снимок с Марией Кюри и Эйнштейном…
Несмотря на темноту, на то, что от холода зуб на зуб не попадал, комиссар попытался максимально сосредоточиться. За несколько часов их дело приобрело совсем неожиданный оборот. Юсьер доверил им результаты своего расследования, и нельзя упустить случай.
— Россия… восемьдесят шестой год… радиация… Невольно вспоминается Чернобыль, — сказал полицейский.
— Вот именно! Энергоблок атомной электростанции взорвался двадцать шестого апреля, а этот человек появился в больнице спустя три недели, умирающим… Совершенно ясно, что он находился где-то вблизи от этого энергоблока в момент взрыва или в ближайшие к нему сутки, после чего бежал из своей страны. Ему удалось пересечь границы, он прошел через Швейцарию и Италию и спрятался там, где его никогда бы не нашли, — в религиозной общине. Вот только за то время, пока беглец добирался до аббатства, радиация незаметно проникла в каждую клетку его организма.
Врач достал из папки еще несколько страшных, куда страшнее первой, фотографий:
— Этот человек умер в немыслимых страданиях, атом сжигал его изнутри — точно так было с тысячами ликвидаторов, которых русские отправляли в Чернобыль затыкать дырки в крыше разрушенного реактора, чтобы снизить радиоактивные выбросы и предотвратить еще более серьезные, чем уже случились, последствия взрыва. Можно себе представить реакцию на смерть Иностранца французских властей — в то самое время, когда ужас перед радиацией охватил все западные страны. Откуда он взялся, этот облученный в буквальном смысле до мозга костей незнакомец? Кто привез его в больницу? Почему надо было тянуть с госпитализацией, пока он не придет в такое состояние, когда любая попытка лечить окажется бесполезной?
— Жандармы не пытались связать эту историю с пожаром в аббатстве?
— Нет. Монахи сгорели заживо четыре дня спустя, семнадцатого мая, в тридцати километрах от больницы, где умер Иностранец, и тогда не было никаких даже и намеков на то, что он успел побывать у них. Для всех это были два отдельных расследования.
— Но вы-то, вы-то знаете, что они связаны! Вам рассказал об этом брат Жозеф?
— Жозеф хранил в себе самые важные ключи к этому делу, но в течение тринадцати лет отказывался доверить их хоть кому-нибудь. В том числе и мне. Все изменилось с появлением в нашей больнице Филиппа Агонла.
Психиатр аккуратно сложил фотографии, жесты его были точными, уверенными: здесь, в подвале, был его мир, здесь таились бездны, в которые он, скорее всего, регулярно погружался…
— У душевных болезней есть непонятные свойства, которые порой заставляют пациентов сближаться совершенно естественным образом. Так случилось с Филиппом и Жозефом. Мне еще кажется, что мания преследования, которой одержим Жозеф, — имею в виду дьявола, который постоянно ему мерещится, — перекликалась с манией преследования Филиппа: тому казалось, что за ним неотступно следует призрак покойной матери. Но как бы то ни было, именно Филипп стал исповедником для брата Ортевиля, и своеобразная эта исповедь протекала в форме переписки — так, как вы только что наблюдали, когда я попробовал с ним говорить. Они называли этот способ общения «языком тех, у кого нет языка».
Доктор надел свои круглые очочки и неловко — мешала забинтованная рука — перевернул несколько страниц истории болезни:
— Разумеется, пациенты хранили свою переписку в тайне, Филипп ведь был очень хитер и изворотлив, и бо́льшая часть бумаг ускользала от моего взгляда, несмотря на бдительную слежку. Он съедал их или рвал на мелкие кусочки и спускал в унитаз… Теперь, когда вы принесли тетрадь, я вижу, что он прятал листки еще и в ней и ухитрился вынести эти формулы из больницы так, что я ничего не заметил. — Психиатр достал из пыльной папки несколько страничек, некоторые были помяты, другие порваны и склеены, третьи просто оборваны. — Вот несколько посланий из тех, которыми обменивались Филипп с Жозефом и которые мне удалось перехватить. «Человек с востока», совершенно обессилевший, появился у ворот аббатства четвертого мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. То есть неделю спустя после взрыва в Чернобыле. По словам монаха, Иностранец принес с собой какую-то старую рукопись и маленькую прозрачную, герметично закрытую коробочку с водой, где плавало, предполагаю… — он протянул руку и, взяв у Люси тетрадь, показал пальцем на вкладыш с символом, использованным для татуировки, — …вот это.
— А что это такое?
— Понятия не имею, ведь этот кусочек пазла добрался до меня только сегодня. Я же говорю: все эти записи, эти формулы, эти отдельные листочки… я и не подозревал, что они существуют. Вы же понимаете: если бы я увидел такое, непременно стал бы рыть дальше. А в тех записках, которые ко мне попали, Жозеф упоминал некую «животинку»…
