В последний предвоенный вечер августа 1914 года, когда Германия в очередной раз оставила без внимания ультимативное требование Лондона и Парижа вывести войска из Бельгии, Холмс и я прибыли с визитом в Скотленд-Ярд. И Престон, и доктор Гросс все еще оставались на свободе, хотя за ними пристально следили. Задержали только Карла Хеншеля (о чем его сообщники не знали), и сейчас он сидел перед нами. Мы находились в конторе полицейского управления на набережной Темзы, в кабинете с зелеными стенами и меблировкой, состоявшей из деревянных шкафов, непокрытого стола и вешалки для шляп. Допрос вел Альфред Суэйн, мы с моим другом расположились в стороне. Хеншель поначалу казался совершенно безучастным к собственной судьбе.
— Я не делал ничего противозаконного, — повторял он. — Я лишь получал сообщения и передавал их. Почему я должен был усмотреть в этом что-то предосудительное? Содержания посланий я не знал, никто не разъяснял его мне.
— Слушайте меня внимательно, — проговорил суперинтендант Суэйн, подавшись вперед с видом искреннего участия. — По вашему собственному выбору вы стали британским подданным. Но очевидно, вам лучше было бы оставаться гражданином Германии. Тогда вы считались бы иностранцем и ваш поступок не приравнивался бы к предательству английской короны.
— Пересылать сообщения — это не предательство!
— Поверьте, если начнется война, вас будут судить за государственную измену. Доказательства вашей вины несомненны. Через три недели, в восемь часов утра, вас выведут из камеры, наденут вам на шею веревку, и вы будете висеть в петле до тех пор, пока не умрете от удушения. Среди множества смертей вашу казнь никто не заметит, а берлинское начальство она огорчит менее всего. Для этих людей вы простой мальчишка-посыльный, не более.
— В Англии никогда не вешали за то, что совершил я!
— Верно, — ободряюще сказал Суэйн. — Если бы решение по вашему делу принимали сию секунду, вас, вероятно, осудили бы лет на пять тюремного заключения за нарушение закона «О неразглашении государственной тайны». Отсидев три года, вы, скорее всего, вышли бы на свободу.
— Так в чем же дело?
— В военное время вас осудят за измену родине по закону «О защите королевства» и приговорят к повешению. Мистер Хеншо, срок ультиматума истекает для вас, как и для ваших берлинских хозяев.
— Моя настоящая фамилия Хеншель, а не Хеншо!
— Сожалею, — произнес Суэйн, качая головой, — но это не поможет. Как ни печально, вы добровольно сменили имя, добровольно стали англичанином и будете повешены как Чарльз Хеншо, британец, предавший свою страну. Если вы лелеяли мечты о славе героя, позабудьте их. В Германии вам не поставят памятник. Если повезет, вас не повесят, а расстреляют, привязав к табурету на плацу в Тауэре. Это единственное, мистер Хеншо, на что вы можете рассчитывать в этом мире.
Не знаю почему, но последняя реплика суперинтенданта сломила упорство Хеншеля. Он затрясся, потеряв дар речи. В конце концов, этот бедный учитель языков был в шпионском заговоре всего лишь пешкой, и теперь, к его ужасу, почва уходила у него из-под ног. Тут Холмс вмешался, заговорив тоном «товарища подсудимого» на военно-полевом суде:
— Когда объявят о начале войны, будет уже слишком поздно, герр Хеншель. Сейчас на кону ваша жизнь. Придется вам выбирать между тюрьмой и виселицей. Пока у вас имеется последний шанс остаться в живых, торопитесь, не то упустите его.
Молодой человек смог ответить лишь после того, как глотнул воды из стакана:
— Разве у меня есть выбор? Что сделано, то сделано.
Холмс пожал плечами:
— Так и продолжайте передавать сообщения — только теперь вы будете получать их от нас. По вашим словам, содержание шифрограмм ничего для вас не значит. Смысл наших посланий также будет вам неясен, однако с их помощью вы сможете себя спасти. Жизнь или смерть, свобода или тюрьма — решение за вами.
Сделав выбор в пользу спасения, Хеншель предавал тех, чьи распоряжения выполнял до сего момента. Не знаю, кто уполномочил Холмса предложить ему такое — вероятно, Альфред Суэйн. Молодой человек, безусловно, представлял для нас определенную ценность. Сам я малосведущ в подобных вопросах, но, говорят, тренированный слух способен различить руку того, кто нажимает кнопку аппарата Морзе. Конечно, даже при согласии Хеншеля на сотрудничество нельзя с точностью сказать, как долго удастся держать противника в заблуждении, однако каждая шифрограмма, направляющая немцев по ложному следу, будет для нас на вес золота.
Пока я размышлял над этим, с парламентской башни зазвонил Биг-Бен. Поскольку мы находились неподалеку от Вестминстерского дворца, гул оказался достаточно громким, чтобы прервать наш разговор. Восемь ударов колокола прозвучали для Хеншеля погребальной музыкой. Если до сих пор он слабо сопротивлялся, то теперь сник окончательно. Опустив взгляд на руки, сложенные на коленях, задержанный произнес:
— Скажите, что я должен делать.
Почувствовав внезапное облегчение, мы все задышали свободнее: никому из нас не хотелось отправлять молодого человека на виселицу. Холмс подошел к окну и, приоткрыв раму, впустил в комнату теплый воздух августовского вечера.
— Будьте любезны продемонстрировать нам свое искусство, — сказал мой друг с холодностью, которая казалась естественной, хотя я сразу понял, что она притворна.
Прежде чем истек срок ультиматума, Хеншель несколько раз подряд отбил на аппарате Морзе текст короткого сообщения. Наверняка он полагал, будто его просто проверяют, и ему в голову не приходило, что послание, пролетев над темными морскими водами, попадет прямиком в Берлин. Сообщение было закодировано, тем не менее я смог прочесть содержащиеся в нем два слова: «Англия ждет».
Этот изящный ход придумал Холмс: шестью неделями ранее он предложил устроить так, чтобы текст сигнала наряду с содержанием поддельных документов стал известен Престону и доктору Гроссу, а затем поступил в штаб разведки адмирала фон Тирпица. Германские шпионы, не подозревая обмана, доложили руководству, что фраза «Англия ждет» означает высадку пятнадцати тысяч морских пехотинцев на ютландский берег с целью нападения на кайзеровский Флот открытого моря в Кильском канале. Это выражение Хеншель отстукивал на телеграфном аппарате, сидя на четвертом этаже полицейского управления, над освещенной фонарями набережной Темзы, и через несколько часов шифрограмма, подобно эху, облетела все британские корабли. Капитаны открыли запечатанные пакеты с секретными предписаниями и узнали истинный смысл таинственных слов, который заключался в том, что началась война, не более и не менее. В Берлине же восприняли это сообщение как свидетельство начала операции по захвату Кильского канала.
Последующим событиям едва ли стоит удивляться. Волею истории ни единому морскому пехотинцу его величества не было суждено ступить на датскую землю. Те корпуса, перемещения которых описывал доктор Гросс, состояли из ветеранов: их сажали в поезда на станции Ливерпуль-стрит, чтобы создать видимость стягивания войск к восточным портам. Эсминцы, замеченные на горизонте, были случайными кораблями, проплывавшими по ночному морю. Опять же из политических соображений Гельмут фон Мольтке оставил лучшую часть своих войск, двадцать тысяч человек, в Шлезвиг-Гольштейне для защиты датской границы от мифического нападения англичан. Через месяц нехватка этих двадцати тысяч солдат на западном фронте привела к тому, что на реке Марна германская армия потерпела поражение и была вынуждена отступить, не дойдя каких-нибудь двух десятков миль до Парижа.
