Когда негодяев увели, в зале повисла тишина. Даже Лестрейд и Эрнест Уайлд замерли в благоговейном страхе. Наконец адвокат обратился к инспектору:
— Я не могу знать, мистер Лестрейд, как вы преподнесете результаты расследования генеральному стряпчему, но должен сказать следующее: если страстотерпца Гардинера решат судить в третий раз после всего, что мы здесь слышали, то тем двоим уже не дадут выступить на стороне обвинения. Однако я намерен вызвать их в суд в качестве предубежденных свидетелей и буду разговаривать с ними так же, как мистер Холмс.
Лестрейд поднялся и собрал в кучу свои бумаги. Его сердитая бульдожья физиономия смягчилась, он почти улыбался.
— В подобных вопросах, мистер Уайлд, я ничего не решаю. Я могу лишь давать рекомендации. Как бы то ни было, после сегодняшнего расследования вряд ли придется вызывать кого-либо в суд по этому делу.
7
При всех недостатках Лестрейда как детектива он был человеком чести. Сдержав данное Холмсу слово, он доложил о результатах независимого следственного эксперимента комиссару столичной полиции, а тот передал сведения генеральному прокурору. Наш друг из Скотленд-Ярда не придавал большого значения провинциальным предрассудкам, из-за которых Уильям Гардинер оказался так близок к виселице и безымянной могиле у тюремной стены. Моя же роль заключалась в том, чтобы рассказать миру, какой вклад в расследование нашумевшего преступления в Пизенхолле сделал Шерлок Холмс.
Через день-другой стало известно, что с Гардинера сняли обвинение в убийстве Роуз Харсент и третьего заседания суда не будет. Тем не менее общественное мнение уже вынесло приговор ему самому и его семье. Супругам пришлось оставить Альма-коттедж и переехать вместе с детьми в Лондон, где их будущее затерялось в лабиринте двадцати тысяч улиц.
Вечером январского дня, когда было объявлено о прекращении дела в Пизенхолле, Холмс стоял у окна нашей гостиной и любовался снегопадом, застилавшим Бейкер-стрит мягкой пеленой. В желтом свете только что зажженных фонарей медленно кружились крупные хлопья, падавшие с прокопченного неба.
— Fiat justitia, ruat caelum, — задумчиво проговорил Холмс, опуская бархатную занавеску и поворачиваясь к огню,
{12} — пусть обрушатся небеса, но восторжествует правосудие. Кажется, небо сегодня в самом деле решило упасть на землю, и это довольно красиво, а справедливость в отношении Уильяма Гардинера наконец-то восстановлена.
Расположившись в кресле, мой друг стал набивать трубку крепким табаком. Он хранился в персидской туфле, оставшейся со времен давно позабытого приключения.
— Признайтесь, — сказал я, — вы когда-нибудь верили в виновность Гардинера? Говоря Лестрейду, что с готовностью признаете это при достаточных основаниях, вы немного лукавили?
Устремив взгляд на поленья, потрескивающие в камине, Холмс вздохнул:
— Видите ли, Ватсон, я сразу же понял, что мне не стоит примерять на себя роль адвоката, поскольку Лестрейд, как и судья, встал бы тогда на сторону прокурора. С самого начала было ясно: слухи, распространяемые о бедном малом Райтом и Скиннером, лживы. Они слишком очевидно грешили против здравого смысла и законов дедукции. Достоверность слов Гардинера и его жены не имела тут большого значения. Уделив этому столько внимания, я лишь совершил своего рода отвлекающий маневр. И ошибка Эрнеста Уайлда заключалась именно в том, что он в свое время сделал большую ставку на правдивость показаний своего подзащитного.
— Но в суде ему на это не указали…
Холмс махнул рукой, отметая мое соображение, как если бы разгонял табачный дым:
— Именно из-за его просчета Гардинера признали виновным одиннадцать присяжных из двенадцати. Я же действовал, исходя из очевидной нелепости рассказа двух клеветников. Таким людям редко удается лгать без единого промаха — на это мистеру Уайлду и следовало опереться. Он хороший адвокат, и мы наверняка еще услышим о нем, но вторым сэром Эдвардом Маршаллом Холлом ему не стать. Уайлду даже не пришло в голову, что часовня осталась бы незапертой, если бы Гардинер покинул ее последним. Не спросил он и о том, как Скиннер и Райт в кромешной темноте разглядели людей, которые шли по тропинке под оградой, да еще и в стороне от нее.
— Но об этом спросили вы, — тихо сказал я.
— Разумеется, когда их приперли к стене, они выдумали небылицу про лампу. Эта попытка оправдаться была настолько беспомощна, что я окончательно убедился: негодяи у нас в руках.
— И с луной они промахнулись!
Немного помолчав, Холмс ответил:
— Здесь, Ватсон, я должен признаться вам в маленькой хитрости. Я не знал, когда в тот вечер взошла луна, хотя весной время ее появления действительно ежесуточно сдвигается, и разница порой составляет более часа. Была та злополучная ночь светлой или же сгустился непроглядный мрак, мне не известно. Однако Райт и Скиннер этого не помнили и, оказавшись в тупике, растерялись. Их замешательство еще яснее показало, насколько они злобны, лживы и глупы.
— Значит, это был трюк?
— Если хотите, то да. Разве дело в названии? Помнится, профессор Джоуитт, наш оксфордский друг и знаток древнегреческого, говаривал: «Логика — это не наука и не искусство. Это уловка». — Разговор о деле явно наскучил Холмсу, и он потянулся за скрипкой. — Вчера, пока вас не было дома, я внес кое-какие усовершенствования в прелюдию и фугу на тему песенки «Фунтик риса за два пенни». Думаю, теперь рукопись готова к тому, чтобы предложить ее издательству «Аугенер». Ах, судя по выражению вашего лица, я уже играл вам это?
— Вчера вечером.
— Ничего, — радостно проговорил Холмс, — может быть, вам захочется послушать еще раз.
Дело о призраке горничной
1
Было прохладное летнее утро. После короткого проблеска раннего солнца бледно-голубое небо над Бейкер-стрит заволокла тонкая дымка. На этой неделе специальный комитет палаты общин занимался рассмотрением Билля о ядах, и, прочитав колонку парламентских новостей, я свернул газету. Мне хотелось поделиться с Холмсом своим мнением о недостатках нового закона. В этот момент мой друг поднялся, склонился над огнем, достал щипцами уголек и приложил его к чаше своей курительной трубки вишневого дерева. Я смотрел на его острый профиль, освещенный неяркими солнечными лучами. Холмс, облаченный в халат из красного шелка, казался еще выше и худощавее обыкновенного. Попыхивая трубкой, он задумчиво устремил взгляд сквозь каминную решетку.
— Сезон проходит, Ватсон, — печально произнес он. — Пора бы нам куда-нибудь выехать. Кажется, везде, кроме Лондона, отличная погода, а здесь июль мало отличается от февраля. Разве я не прав? Даже разбойники Ист-Энда оставили нас, отправившись на маргитские пески. Жизнь теперь скучна, газеты стерильны, отвага и романтические страсти навсегда покинули преступный мир.
Меня давно не удивляли приступы пессимизма, охватывающие моего друга в пору бездействия.
