Четырехцветные ксилографии были изумительны, превосходя все, что Тайреру доводилось видеть раньше, мельчайшие детали были выполнены с поразительной точностью.
— Они просто чудесны.
— Да. Автор умер четыре года назад. Очень жаль, потому что он действительно был чудом. Некоторые из их художников — поразительные мастера: Хокусай, Масанобу, Утамаро и ещё с десяток других. — Андре рассмеялся и вытащил другую книгу. — Вот, это вещь для вас просто необходимая, введение в японский юмор и каллиграфию, как они называют своё письмо.
У Филипа Тайрера отвисла челюсть. Порнография была пристойной и абсолютно откровенной: страница за страницей мужчины и женщины в великолепных одеяниях — их обнаженные гениталии чудовищно увеличены и выписаны с величавой подробностью, до последнего волоска — совокуплялись энергично и изобретательно.
— О, мой бог!
Понсен громко расхохотался.
— А, значит, я познакомил вас с новым удовольствием. Как эротика эти книги уникальны, у меня их целая коллекция, я с радостью вам её покажу. Одни называются сюнга-э, другие — юкиё-э, картины Ивового Мира или Плывущего Мира. Вы ещё не бывали ни в одном из их борделей?
— Я… я, нет… нет, я… я… э… не бывал.
— О, в таком случае вы позволите мне быть вашим гидом?
Теперь Тайрер вспоминал их разговор и то тайное смущение, которое он испытал в тот момент. Он попытался изображать из себя светского человека под стать французу, но в то же время в ушах его не умолкая звучал суровый голос отца и многократно повторенное им напутствие: «Послушай, Филип, французы — народ подлый и верить им нельзя ни на грош. Парижане — первые подонки во всей Франции, а Париж, без сомнения, самый греховный город цивилизованного мира — похотливый, вульгарный и… французский!»
Бедный папа, подумал Филип, он ошибается насчет стольких вещей, но вряд ли его можно винить в этом: он жил во времена Наполеона и уцелел в кровавой бане Ватерлоо. Как ни велика была эта победа, она не могла не ужаснуть десятилетнего мальчишку-барабанщика. Неудивительно, что он никогда не простит, никогда не забудет, никогда не сможет принять новую эру. Ну да ладно, у папы своя жизнь, и как бы я ни любил и ни восхищался им за все, что он сделал, я должен прокладывать свой путь. Франция теперь почти наш союзник — нет ничего плохого в том, чтобы слушать и учиться.
Он покраснел, вспомнив, как ухватился за слова Андре — втайне стыдясь своего жадного влечения.
Француз объяснил, что в Японии бордели, лучшие из них, являлись местами большой и утонченной красоты, а про куртизанок, дам Плывущего или Ивового Мира, как их здесь называли, он без преувеличения мог сказать, что лучших он не встречал нигде в мире.
— Разумеется, существуют градации, и в большинстве городов есть и уличные проститутки. Но здесь у нас имеется наш собственный квартал удовольствий, он называется Ёсивара. Это снаружи ограды, по ту сторону моста. — Вновь приятный хохоток. — Мы называем его Мостом в Рай. О да, и вам следует знать, что… о, простите, я увлекся и мешаю вам делать покупки.
— Да нет, что вы, совсем нет, — тут же выпалил он. Сердце у него упало при мысли, что этот поток информации сейчас иссякнет и такая редкая возможность будет безвозвратно упущена, и он добавил на своём самом цветистом и изысканном французском: — Я счел бы для себя честью, если бы вы не отказали мне в любезности продолжать, нет, в самом деле, это так важно — узнавать новое, как можно больше нового, и учиться, а я боюсь, люди, в кругу которых я вращаюсь, с которыми беседую, не… к сожалению, не парижане, они большей частью скучноваты и лишены французской утонченности. В ответ на вашу доброту я могу предложить вам чашку чая или бокал шампанского в английской чайной или, возможно, что-нибудь более крепкое в отеле Иокогамы — сожалею, но я пока ещё не член клуба.
— О, вы слишком добры, да, я с удовольствием принимаю ваше предложение.
С благодарным видом Филип подозвал лавочника и с помощью Понсена расплатился за книгу, удивившись про себя тому, как мало она стоила. Они вышли на улицу.
— Вы говорили об Ивовом Мире?
— В нем нет ничего грязного и отвратительного, как в большинстве наших борделей да и почти во всех борделях в любой другой части света. Здесь, как в Париже, но в ещё большей степени, половой акт является формой искусства, столь же изысканной и неповторимой, как приготовление пищи. Его рассматривают, практикуют, наслаждаются им именно как искусством, без всякого… прошу извинить меня, без всякого англосаксонского «чувства вины», совершенно неоправданного.
Инстинктивно Тайрер напрягся и выпятил грудь. Какое-то мгновение он испытывал искушение поправить своего собеседника и указать ему, что существует огромная разница между «чувством вины» и здоровым отношением к морали и всем добрым викторианским ценностям. И добавить, что, к сожалению, французы никогда не обладали способностью к такому разграничению из-за своей склонности к распущенной жизни, сбивающей с истинного пути даже таких августейших особ, как принц Уэльский, который открыто считал Париж своим домом («Источник крайней озабоченности в самых высоких английских кругах, — гневно писал „Таймс“. — Вульгарность французов не знает предела, взять хотя бы их дешевое стремление к показной роскоши и новые крайне предосудительные танцы, такие как, например, канкан, где, по рассказам заслуживающих доверия лиц, танцовщицы специально не надевают — их даже просят об этом! — никакого нижнего белья абсолютно»).
Но он промолчал, понимая, что будет лишь, как попугай, повторять слова своего отца. «Бедный папа», — подумал он снова, целиком переключая внимание на Понсена. Они шли по Хай-стрит, солнце приятно грело лица, воздух бодрил, все обещало прекрасный день назавтра.
— Но здесь, в Ниппоне, мсье Тайрер, — с радостью увлеченно продолжал француз, — существуют замечательные правила и традиции как для клиентов, так и для девушек. Например, они никогда не выставляются напоказ все в один раз, за исключением самых низкосортных заведений, но даже и там вы не можете просто войти и сказать: я хочу вот эту.
— Не могу?
— О нет, она всегда имеет право отказать вам без всякой потери лица с её стороны. Существуют особые протоколы — позже я могу объяснить подробнее, если вы пожелаете, — но каждый дом управляется мадам, которую зовут здесь мама-сан, «сан» — это суффикс, который означает «господин», «госпожа» или «мадам». И эта мама-сан больше всего на свете гордится элегантностью своего заведения и своих леди. Нет нужды говорить, что все дома разнятся в цене и утонченности. В самых лучших мама-сан осматривает вас, как ветеринар лошадь, это очень подходящее сравнение. Она старается убедиться, достойны ли вы того, чтобы почтить своей милостью её дом и все, что он содержит, — в сущности решает, в состоянии или нет вы оплатить счет. В этой стране хороший клиент может пользоваться огромным кредитом, мсье Тайрер, но да сжалится над вами Небо, если вы не заплатите или хоть раз опоздаете с оплатой, когда вам скромно представят счет. Каждый дом в Японии в этом случае ни под каким видом не позволит вам войти внутрь.
