Бет принимается извлекать из больших сумок маленькие пакетики — ах да, все эти легкие закуски: хрустящий картофель nacho, guacamole, земляные орешки, крендельки с тмином, все со штампами «обезжиренные», «низкокалорийные», «без холестерина», «слабосоленые»… Искрящиеся насмешкой глаза Рэйчел встречаются со взглядом Шона… но тотчас обращаются к стенному шкафу в поисках мисок, куда бы рассовать эти ее пресные грешки, разбавленные опасности, допустимые излишества.
Бет пребывает во власти подавленности, умеряемой самоконтролем, и вожделения, не умеряемого ничем. О Боже правый, все эти яства, как же мне от них отказаться, где взять силы? Ее взгляд примечает на тумбе у мойки тыквенный пирог, чуткие ноздри улавливают аромат индейки и сладкого картофеля, Арон натащил свежего хлеба всех сортов, не говоря уж о шоколадном торте Рэйчел, который она углядела, проходя через веранду… До полуночи я успею вобрать в себя десять тысяч калорий и прибавить добрых пять кило, думает она, меня будет тошнить, я проникнусь бесповоротным омерзением к себе и ко всему съестному, Ванесса не пожелает, чтобы я навещала ее в пансионе, она говорит, что любит меня, но ей стыдно, она скрывает, что я ее мать, эх, не надо было принимать… приглашения, Шон Фаррелл неприятен мне во всех смыслах, никогда терпеть его не могла, алкоголизм и булимия слишком сходны между собой, но я, обожравшись, хотя бы злобной не делаюсь, всего лишь несчастной, мне хочется исчезнуть, кануть одной в темноту, на весь остаток жизни впасть в спячку в своей жировой пещере.
Патриция прощает Бет все ее недостатки, как физические, так и нравственные, ведь это к ней она бросилась, когда ее подругу Даниэлу настиг тот ужасный недуг, это ее она расспрашивает в последнее время обо всем, что касается опухоли Джино, — и всякий раз, когда им случается перекинуться несколькими фразами по телефону, в кафе или возле кассы в супермаркете, Бет умеет спокойно и точно объяснить Патриции, что происходит с организмом ее близких. В такие минуты человек не желает выслушивать банальности вроде «все уладится» или «нет смысла пороть горячку»: тебе нужно, чтобы кто-то, кто знает тебя и смыслит в таких вещах, принял твою проблему всерьез и вдумчиво ее проанализировал; ведь если это необходимо, надобно приготовиться к худшему.
Бедняжка Бет, думает Рэйчел. Она избегает чужих глаз, ее собственный взгляд виляет, зигзагом пробираясь от одной кастрюли к другой: я буду есть это! Неужели мне в самом деле предстоит все это есть? О, мне-то хорошо знаком ее ужас. Пусть даже она сама никогда бы этому не поверила, но из всех присутствующих женщин ни одна не поймет ее лучше, чем я. Голодать и обжираться — это две стороны одной и той же медали, здесь главное в постоянной непримиримой вражде между твоим телом и едой. В свои семнадцать мы с Лин соревновались, кто сумеет продержаться на меньшем количестве калорий. На первый завтрак — ничего. На второй — половинка яблока. На обед — йогурт. Владеть собой, не сдаваться. Хотелось уподобиться индийским йогам, чтобы, как они, проглотить конец длинной ленты, протолкнуть его сантиметр за сантиметром сквозь весь пищеварительный тракт, извергнуть снизу, а потом продергивать взад-вперед, чтобы вычистить из своего нутра всю скверну вплоть до самомалейших частиц. Да, стремишься к ясности и чистоте, к абсолютной власти духа над материей. И я, даром что больше не считаю калорий, все еще испытываю извращенное удовлетворение, беря в руки ее легкие закуски и сознавая, что мое тело не усвоит ни единого миллиграмма этой пищи.
Сосредоточенно раскладывая по мискам сии нечистые кушанья, Рэйчел замечает, что Дерек улизнул в гостиную. И думает: ему нестерпимо видеть, как мне все еще вольготно на этой кухне, как я автоматически протягиваю руку и беру с нужной полки нужный предмет. (Здесь до сих пор сохранились кое-какие вещи, которые она пятнадцать лет назад покупала вместе с Шоном, — большие бокалы цвета бирюзы из Рок-порта, черные тарелки из Сохо, напоминание о тех быстротечных неделях, когда они еще мнили, что смогут сделать друг друга счастливыми, наперекор очевидным доказательствам обратного, особенно же — тому факту, что оба с детских лет увязали в мрачном болоте меланхолии, имея мало шансов в одночасье обернуться бодрыми гедонистами, сколь бы ни горазд был Амур на разные ошеломляющие чудеса. «Амур», бог Любви — это синоним Господа, как говорилось в стихах Теда Хьюза, которые Шон читал ей в одну из ночей, из тех кошмарных черных ночей, когда они час за часом мешали джин с водкой и сперму со слезами, пока не начинало казаться, что вот-вот взорвутся не только мозги, но и душа и все твое существо, а Ворон, тупой ученик Господень, вместо того чтобы повторять «Любовь», только бился в конвульсиях, зевал да отрыгивал, уподобляясь таким образом Человеку. «Зевать, и рыгать, и ржать, и пинать…» Вусмерть упившись, Шон долго бубнил в ухо Рэйчел строки стихов, на все лады их шлифуя и коверкая… А мне завтра надо было встать на заре, чтобы прочесть лекцию об Аристотеле, у него никогда не возникало надобности утром рано вставать, но меня-то, если я… потом он уснул, как бревно, еще и захрапел.)
Она направилась в столовую с подносом, уставленным легкими закусками. Приостановясь перед Чарльзом и Патрицией, иронически присела в книксене и предложила им угоститься; те отведали; увидев, как они машинально слизывают соль со своих губ, она диковинным образом сама сделалась этой солью, но впечатление было столь беглым и невыразимым, что рассеялось прежде, чем Рэйчел успела его осознать.
— А вам? — Патриция обернулась к Брайану и Бет, наполнила их стаканы пуншем, двигаясь с профессиональной величавостью официантки в баре или священника в момент эвхаристии. — Где же ваши дети проводят этот вечер?
Брайан осушил свой пунш до дна, обтер усы и снова протянул ей стакан, между тем как Бет недоверчиво осведомилась:
— Там есть алкоголь?
— О, совсем чуть-чуть! — нагло соврала Патриция. И продолжила: — Так как же получилось, что вы празднуете День Благодарения без детей? Вы не в разводе, и даже с виду не похоже, что разобщены!
Что это она, пошутить хочет? — удивился Брайан. Не вижу ничего смешного. Опять опустошил стакан, вытер бороду. (Нынче вечером он решил нализаться поскорее в надежде, что хмельной шум в голове приглушит звон в правом ухе, это проклятое зудение, долгие годы донимающее его.) С одной стороны, она забывает, что я в самом деле разведен, что Чер, моей старшей дочери, уже тридцать лет от роду, она обитает в Пало-Альто и целых восемь лет не удостаивает меня ни единым словом; с другой стороны, Джордан снова в кутузке. Ладно, что ж, я могу ей это сообщить.
— Джордан опять в кутузке, — роняет он вслух.
— О! — восклицает Патриция, ее глаза мгновенно теплеют. — Мне ужасно жаль.
И в-третьих, Ванесса предпочла не сражаться в День Благодарения с материнской булимией и встретить его в Манхэттене у подруги.
— А Несса проводит уик-энд в гостях у одноклассницы, — добавляет он буднично, словно бы это самая что ни на есть обычная ситуация, как будто двести пятьдесят миллионов американцев не делают все возможное, чтобы быть в этот вечер рядом со своими родными, а не подальше от них.
Проходя по салону, Рэйчел протягивает поднос «Мудрому Старцу» Арону, расположившемуся в кресле-качалке Шона. Арон поднимает глаза, узнает ее и улыбается, отрицательно помотав головой. Рэйчел — одна из его самых постоянных клиенток. Каждое воскресенье, чуть только часы пробьют десять, она переступает порог его булочной под названием «Тински» (поскольку Арону давно надоело по буквам долдонить американцам: «Ж-а-б-о-т-и-н-с-к-и»), покупает три bagels и одну буханку ржаного и, ласково простившись, уходит. (Арон не признавался в том ни одному из обитателей этого города, равно как и этой страны и всего северного полушария, но пекарем он был не всегда, по правде сказать, он обучился своему нынешнему ремеслу не так уж давно, всего двадцать лет назад, когда, уйдя на пенсию с должности преподавателя социальной антропологии в Дурбане, в Южной Африке, он перебрался в Соединенные Штаты — сперва в Коннектикут, где жила его семья, потом сюда. «Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам…» Как мучают его эти строки Анны Ахматовой, день и ночь сжигая мозг, и все же он решается оживить в памяти картины полувековой давности, еще до первой эмиграции, когда в Одессе отец учил его готовить халу из плетеного теста на Пасху, лепить пухлые колечки для пончиков, опускать их в кипящую подсоленную воду и потом запекать в духовке, посыпать зернышками кунжута, мака или мелко рубленным луком, укладывать слоями яблоки, орехи, изюм и тесто для свадебных струделей… Ах, они и сейчас у него перед глазами, большие покрасневшие руки отца, он вынимает из духовки раскаленные противни, деревянной лопаточкой сбрасывает хлебцы в большую ивовую корзину, где им предстоит дожидаться благословения раввина… В 1931 году, когда Арону было шестнадцать, семье удалось бежать с Украины, дав кое-кому на лапу и воспользовавшись близостью Черного моря. Его отец в ту пору не имел ни малейшего понятия о Южной Африке, но Украина после реквизиций зерна страдала от столь серьезных экономических проблем, что речь уже шла просто-напросто о пустом желудке, так что он был счастлив, расквитавшись со всем этим, умыть руки и перекочевать с семейством в Преторию, где его брат уже владел большим часовым заводом.)
