— Само собой, — ворчит Леонид, — припоминаю, я мог бы насчитать этак с полсотни подобных дней, так что продолжай…
— Ну, как тебе еще напомнить… Ах да, знаю! На обед я в тот вечер приготовила рыбные биточки!
— Ага, да, верно! Теперь у меня забрезжило… Ну да, ну да… Биточки с кетчупом, правильно?
— Точно! И я их подала с хлебцем «Вондер» и маргарином, вспоминаешь?
— Вспомнил! Уф… так это ж тот самый вечер, когда Элис обрезала себе ногти на больших пальцах ног, я не ошибся?
— Совершенно верно! — торжествуя, кричит Кэти.
— А зона отдыха? — спрашивает Леонид. — Эта дивная зона отдыха возле автострады два-А, ты ведь понимаешь, о чем я толкую? Мы там остановились с Марти, чтобы он пописал, ему тогда было года три.
— Не уверена, — бормочет Кэти. Она снова, в который раз, чувствует, как ее затопляет волна жара, подступая к шее, потом медленно, неумолимо поднимается, обдавая лицо… О, только бы другие подумали, что она краснеет от стыда за свою слабую память.
— Как же ты могла позабыть зону отдыха? Это в двух милях от «Бургер Кинга»… Помнишь? Чуть-чуть не доезжая магазина «Эймс»…
— Ах, этот «Эймс»! — восклицает Хэл, не желая оставаться в стороне. — Мы говорим об одном и том же «Эймсе», не правда ли? Там еще автомат с жевательной резинкой у самой кассы, верно? Когда попаду в рай, я рассчитываю приобретать себе трусы не иначе как в «Эймсе»!
— А я помню запястья Даниэлы Денарио, — севшим от вина голосом произносит Патриция. — А вы-то, вы помните, какие у нее были запястья?
— Ну конечно, — откликаются разом несколько голосов, — да-да, разумеется. С тех пор прошло уже… сколько?..
(Даниэла ей приснилась на днях, все же невероятно, как она, профессор, преподаватель классической итальянской литературы, уроженка Лукки, смогла вдруг заинтересоваться Патрицией, простой секретаршей кафедры, правда, отпрыском итальянского семейства, но американкой в третьем поколении, выросшей в бедном квартале Южного Бостона. Даниэла без устали расспрашивала Патрицию о ее житье, пригласила ее в «Стар-букс», где подавали скверную подделку под капучино, потом повела к себе домой, чтобы угостить капучино настоящим… Одним словом, она ее выбрала в подруги. Два года они виделись по нескольку раз в неделю: чирикали по-итальянски, дымили сигаретами, шили занавески, обменивались сплетнями и байками… а еще случился между ними однажды неловкий, но незабываемый, долгий, трепетный поцелуй. Даниэле, ей одной, Патриция призналась, что она подростком воровала деньги из церковной кружки для пожертвований, месяцами выуживала оттуда по нескольку медяков в неделю, и как потом, скопив внушительную сумму — пятнадцать долларов, — субботним вечером втихую ускользнула из дому, чтобы повидаться с Кончитой, своей закадычной подружкой из колледжа Небесных Врат. Девушки отправились на ближайшую дискотеку и там, взбудораженные оглушающей музыкой и ритмичным миганием стробоскопа, тряслись до зари не хуже самого Траволты. «Я так никогда и не осмелилась сознаться в этом священнику», — вздохнула Патриция. «Но это же сущие пустяки! — воскликнула Даниэла. — А уж в сравнении с моим преступлением это просто-напросто милый маленький грешок! Однажды, когда в честь дня Успения Богородицы по улицам Лукки носили статую Пресвятой Девы, я стянула несколько купюр по десять тысяч лир из тех, что были пришпилены к ее одеянию. Я притворялась, будто прикрепляю туда новые купюры, а сама вместо этого нагло обжуливала Богородицу, понимаешь?» Как это может быть, что ее больше нет? — спрашивает себя Патриция. Рак мозга. Под конец она уже не могла ориентироваться даже в собственном квартале… а потом потеряла зрение. О, Даниэла… Возможно ли, что ты умерла уже так давно? Что я помню, что мне осталось от тебя? Нежная кожа. Прихотливые, шикарные ухватки… До невозможности изысканная хрупкость запястий… Манера причесываться, стягивая волосы на затылке. И твоя любовь ко мне. Спасибо, Даниэла.)
Бедная Патриция, думает Шон. Похоже, Даниэла была для тебя одной из первых больших утрат. Она даже не подозревает, что ее еще ждет. Не знает, каково жить в окружении фантомов, смотреть, как твои родные и близкие один за другим на твоих глазах соскальзывают в бездну, а самому оставаться здесь, в бессильной оторопи… И тебе туда же? О нет, нет). Всякий раз чувствуешь, что горе будет слишком огромным, что Земля перестанет вращаться или по меньшей мере ты сам спятишь… Но нет, все и дальше идет, как шло. От потерь опоминаешься, как от ударов ногой в живот: дыхание перехватывает, но пошевелиться не смеешь, вот и живешь дальше, занимаясь своими делами, стыдясь, что так сильна инерция, побуждающая продолжать жить, хотя ушли все те, чья любовь, как ты считал, только и удерживала тебя на этом свете…
— Я запомнила последние слова моего отца, — говорит Рэйчел. — Мне было тринадцать. Мы с матерью пришли в больницу проведать его, и он нам сказал: «Как там котельная, нормально работает?» Он пролежал четыре дня в коме, а когда очнулся, это была его первая мысль — хорошо ли работает котельная? Была середина зимы, на улице около минус пятнадцати, и в подвале только что установили новый котел. Тогда мать погладила его по волосам, вот так, и говорит: «Да, Борух. Тепло, просто чудесно». — «Ладно, — отвечает отец, — значит, все в порядке. Я хочу, чтобы вы никогда не мерзли». Тут я забеспокоилась, родители беседовали слишком ласково. Обычно-то они бранились с утра до ночи, чтобы затеять грызню, годился любой предлог, от Ясира Арафата до того, как лучше готовить яичницу-глазунью. Потом отец снова впал в кому. И когда назавтра мы снова пришли, его уже не было. Я взяла его руки в свои, они были как лед. (Поняли они или нет? — спрашивает себя Рэйчел. Я им разжевывать не стану… Он не хотел, чтобы мы мерзли, а потом сам…)
— А ты, Хлоя? — утомленный, Шон с тяжким вздохом оборачивается к ней. — Есть у тебя воспоминания, которые стоило бы хранить?
— Не бог весть что, — роняет Хлоя мечтательно. — Но я, помню, однажды переспала со своим старшим братом.
— С родным братом? — ошеломленно переспрашивает Хэл.
— О Господи! — выдохнула Бет. Ее истомленной душе в который раз представляется сцена в подвале с дядей Джимми, вспоминается одновременно и собственное желание выйти замуж за своего отца, и она ко всеобщему изумлению вдруг разражается слезами. Лицо ее мгновенно распухло, перекосилось, она икает…
С недобрым, хоть и без злого умысла, любопытством Рэйчел примечает, с какой поразительной быстротой плач обезобразил Бет: всего за несколько секунд побагровел нос, на щеках проступили пятна, в судорожно сведенных чертах изобразилась отталкивающая маска отчаяния.
Брайан в бессознательном порыве бросается ее утешать… но тут она, пытаясь встать, своим объемистым бедром задевает низенький стол, и тот опрокидывается: пошатнувшись, скользят и, разлетаясь со звонким стеклянным грохотом, рушатся на пол пепельницы, бутылки, фужеры.
— Ай-яй-яй-яй-яй! — восклицает Чарльз.
— Ах ты, черт! — не выдерживает Патриция, ее белый кружевной корсаж весь в частых брызгах шампанского. Не надевая туфель, она мчится на кухню за веником и совком.
