— Один человек? Это невозможно.
Эдис заметила, как за ними следили глаза детей. Они переводили взгляд с одного на другого и внимательно слушали их перепалку, совсем не так, когда равнодушно следили за их обычными разговорами.
— Вот так, — сказал Палмер, как бы закончив дискуссию.
— Но люди могут договориться между собой, — сказала Эдис. Она не могла поверить, что ведет такой важный спор. — Людям придется крепко вцепиться друг в друга. Только так они смогут стать сильными.
Светлые глаза Палмера слегка сузились.
— Эдис, о чем это ты говоришь? О прекращении войны? Или о чем-то ином?
— Об этом и о многом другом.
Он какое-то мгновение пожевал ртом, но не произнес ни звука. Она ждала, когда он снова заговорит. Она помнила, базируясь на прежних аргументах, что может не сходить со своей позиции, когда дело касалось конкретных дел, но он мог переспорить ее, касаясь абстрактных вещей. Она была готова к тому, что он разгромит ее несколькими предложениями. Так уже случалось, и она не удивится, если это случится и теперь, даже в присутствии детей. Но это всегда было очень обидно. Она хотела быть правой в очень важном деле, где была нужна настоящая правда.
— Разве не так? — спросила она. — Нужно выяснить, что же — правда, и держаться всем вместе и защищать ее.
Он опять пошевелил губами, но все еще молчал. Он стоял у своего стула, держа одну руку на спинке. Он был таким худым и высоким, и очень-очень усталым или, может, одиноким и несчастным, он страдал, и все эти определения были уместны.
Если бы у Эдис еще оставались чувства к нему, ей бы было его жаль. Он казался потерянным. Но она уже ничего не могла поделать.
Палмер вместо того, чтобы заговорить, сделал странный жест рукой, которой опирался на спинку стула. Он как бы что-то открыл для себя и выбросил семена, бывшие в его руке. Он их разбрасывал, не сеял, а просто бросал вокруг.
— Итак, мне нужно идти, извините, — сказал наконец Палмер.
— Почему ты извиняешься, Вудс? — спросила его Эдис.
Они взглянули друг на друга. Она подумала, догадывается ли Палмер, что с нею происходит. Что уже длилось всю весну и будет продолжаться до тех пор, пока им не придется окончательно разойтись.
Он медленно кивнул.
— Доброй ночи, дети, Эдис.
Он пошел к двери столовой. Потом сказал Эдис:
— Сегодня буду поздно, не жди меня.
— Доброй ночи.
Он вышел из комнаты. Казалось, тишина все нарастала. Эдис положила свою вилку. Все дети старательно делали вид, что с увлечением жуют. Они опустили головы, их глаза были устремлены в тарелки.
Из-за этого молчания Эдис поняла, что спор был на удивление нетипичным. Она раньше никогда так смело не отстаивала собственную точку зрения. Видимо, это происходило потому, что ей попросту было нечего отстаивать. И, как всегда, он прервал спор на середине. В предыдущих спорах она сдавалась перед неумолимыми увертками Палмера, его образом мышления. На этот раз, кажется, он не мог ей ничего возразить по существу и постарался потихоньку ретироваться, но так, чтобы не подвергнуть сомнению свои способности всегда разбивать аргументы Эдис. Ей показалось, что его способность победить и унизить ее просто испарилась.
Эдис встала.
— Извините меня.
Она вышла из комнаты и устремилась вниз по длинной извилистой лестнице в главный холл у входа. Палмер надевал пальто. Дверь была уже открыта. Холодный мартовский ветерок задувал в помещение.
— Да? — спросил он, глядя на нее.
Она стояла на второй ступеньке лестницы и поэтому казалась выше его.
— Мне бы не хотелось, чтобы все кончилось так.
— Что все?
В его голосе слышались слабая заинтересованность и равнодушие, будто он был банковский кассир, слушавший очередную наскучившую ему историю о перепутанных чеках и потерянной важной квитанции.
— Вудс. — Она помолчала.
— Да? — То же самое спокойствие и равнодушие.
— Ты можешь хотя бы на минуту прекратить относиться ко мне как к просителю ссуды?
Он заморгал глазами. В полутьме холла его лицо почти целиком скрывали тени. Только серые глаза были острыми и наблюдательными. Но они, казалось, не могли долго оставаться на одном месте. Он взглянул на Эдис, быстро обвел взглядом все вокруг и уставился на пол под ногами.
— Когда я выходила за тебя замуж, — снова начала Эдис, — ты не был банкиром. Теперь ты банкир до мозга костей.
— Разве это так трудно понять?
— Банкир до последнего ногтя на ногах, — повторила Эдис. — Холодный, не заинтересованный в людях, холодный даже по отношению к собственной семье. Мне кажется, что тебя интересуют только твои дела в банке.
— Это достаточно обычный синдром, — сухо заметил Палмер.
— Ты что, не можешь разговаривать, не используя разных заумных словечек?
У него слегка расширились глаза.
— Почему ты так взволнована, Эдис?
— Потому что я чувствую, что больше не выдержу этого.
— Чего этого?
Он начал поворачивать дверную ручку.
— Нет!
Казалось, что это слово вырвалось из нее с такой силой, что ей стало больно.
— Нет, тебе не удастся еще раз перевести наш разговор в обычное русло. Когда я говорю с тобой, я…
Она остановилась, чувствуя, что ее голос слишком напряжен и громок.
Эдис снова заговорила, теперь — нормальным голосом.
— Когда я начинаю разговаривать с тобой по поводу того, что чувствую, не нужно останавливать меня с помощью своего жаргона и заумных словечек и той тактики, которую ты используешь во время дебатов со своими оппонентами. В результате личная проблема превращается в социоэкономический анализ.
— Я не представлял себе, что ты…
— Да ты, — прервала она его, — вообще не представляешь, что я чувствовала и что мне нужно было в течение многих лет.
До этого он собирался уходить, но теперь закрыл дверь и встал перед Эдис, как бы загораживая ей выход наружу, на свежий воздух.
— Ты никогда не показывала и вида, — прервал он ее, — что страдаешь под тяжким бременем разочарования.
Она смотрела ему в лицо, она пыталась прочитать на нем выражение иронии. Нет, он не шутил. Не шутил, что ему были известны ее настоящие чувства. На секунду Эдис подумала, как бы выглядело его лицо, если бы она заговорила о его постыдной связи. Когда он шлялся бог знает где, Эдис старалась сохранить дом и семью, приспособиться к тяжкой жизни в этом холодном и враждебном городе. Но она давно решила не говорить об этих делах. Он, наверное, надеялся, что она ничего об этом не знала. Время лишило ту связь всего, кроме исторического интереса к ней. Вероятно, был момент, когда она могла использовать свое знание и заставить его поступать, как она хочет. Но это время прошло. Эдис подумала, продолжая смотреть на Палмера, что время — лучший лекарь, она нарастила панцирь, который защищает ее от боли прошлых страданий.
