– Это субсидированный жилой комплекс, – сказал Слау. – Здесь живут в основном пенсионеры из Балтимора и Филадельфии. Я бы не стал говорить вам, какая здесь квартплата.
– Ну и не надо, – сказал Дойл.
Слау поджал губы и нажал кнопку CD-чейнджера. В ту же секунду классика сменилась грустной ирландской балладой. Из шести скрытых динамиков зазвучал унылый голос ирландского тенора. По лицу Слау пробежала слабая дрожь, он подался вперед и выключил проигрыватель.
– Послушайте, Дойл, – сказал он. Его липкий тон исчез, и слова прозвучали неприятно жестко. – Не задирайте нос. Если не одумаетесь, потеряете больше, чем вам кажется.
– То есть? – спросил Дойл.
– То есть прислушайтесь к тому, что вам предложит этот человек. Он и так дает больше, чем вы заслуживаете. А мог бы и не давать.
– Скажите, а вы-то что с этого имеете? – спросил Дойл.
– Я ваш юрисконсульт. – Слау изобразил на лице профессиональное беспокойство. – «Пиратский остров» является для вас серьезной обузой, особенно в свете повреждений от недавнего пожара. Так уж получилось, что я являюсь и его юрисконсультом. Моя позиция в этом вопросе предельно открыта – я готовлю продажу и беру комиссионные и гонорар с него, я организую покупку и получаю комиссионные и гонорар от вас. Я выигрываю в любом случае. Для меня это очевидно.
– А что говорит Уиткомб об этом явном конфликте интересов?
Слау поерзал на кожаном сиденье, покрутил руль. Дойлу показалось, что по толстым губам юриста скользнуло слабое подобие удовлетворенной улыбки.
– Фой в больнице с того самого дня, когда вы приходили к нам в контору в Виккомаке, – сказал Слау. – Боюсь, что ему недолго осталось, и врачи так считают.
– Мне очень жаль это слышать, – искренне сказал Дойл.
– Да, я сам совершенно раздавлен, – сказал Слау, но его губы дернулись при этих словах. Он нажал еще одну кнопку на «Блаупункте»,
[50]
и диск скользнул в чейнджер. Через секунду салон наполнился высокими печальными звуками «Реквиема» Верди.
8
К тарелке с нарезанной капустой и кусочками арбуза подбиралась игуана. Она мигнула своим бездонным древним черным глазом, снова мигнула, потом медленно приоткрыла рот, чтобы высвободить язык, покрытый блестящим клейким веществом. Язык развернулся, прилип к кусочку арбуза и завернулся назад. Тварь принялась очень медленно жевать. В эту минуту ее кожа отливала зеленым, под цвет тропических листьев во время проливного дождя. Но окраска в любой момент могла измениться.
– Видел бы ты, какой он, когда пописает, – сказал Таракан, протянул руку и постучал пальцем по спине ящерицы. – Этот маленький ублюдок чернеет как сажа, а потом начинает хлестать тебя своим хвостом. Красив, не находишь? Iguanidae chalarodon. Родом с Мадагаскара.
– У меня мало времени, Таракан. – Дойл стоял, обливаясь потом, в дверном проеме «комнаты пресмыкающихся» Таракана Помптона. Это был террариум со стеклянными стенами, занимающий целое крыло ярко-розового восьмиугольного особняка, возведенного на частном пирсе и входящего в эксклюзивную застройку под названием «Пристань Споффорда» на южном конце острова. Обогревательные лампы излучали фиолетовый свет, увлажнитель выпускал клубы теплого пара. Вдоль стен тянулись огромные стеклянные вольеры с разнообразными ящерицами и змеями.
– Ты такой занятой, приятель. – На лице Таракана возникла идиотская улыбка. – Раз и готово, спасибо, мадам, это старый бандит Дойл заходил к вам. Да уж, прошло целых двадцать долбаных лет, вот дерьмо. Дай мне еще минуту. Нужно накормить моих красавцев, о'кей?
Дойл не ответил. Он понимал, что кормление этих тварей было своего рода представлением. Бедный Таракан. «Я стал крутым, – хотел сказать этим Таракан. – Я теперь важная птица и могу заставить тебя ждать». Но на самом деле он почти не изменился со школьной поры, словно где-то у него висел портрет, который вместо него старел и на котором зловещим образом отпечатывались все его пороки. Он был все таким же тощим и нескладным, каким был подростком. Жилистый, с торчащими локтями, грязной козлиной бородкой, словно приклеенной к подбородку, сальными светлыми волосами, стянутыми в хвост, и знакомым простоватым выражением лица, скрывающим особую злобу. Даже одежда была прежней: вареная футболка с эмблемой «Грейтфул Дэд», пара рваных, залатанных джинсов, ни обуви, ни носков. Длинные костлявые ступни Таракана напомнили Дойлу ступни святых после пыток, изображенных на полотнах Эль Греко, которые он видел в мадридском музее Прадо. Но святость заканчивалась там же, где начиналась, – на грязных пальцах ног.
Таракан, все время бессмысленно болтая, медленно шел вдоль вольеров, подкидывая питомцам рубленые овощи. Дойдя до огромного террариума, в котором находился боа-констриктор, он вытащил из перфорированного металлического ящика клетку с белыми мышами.
– Ненавижу эту часть, – сказал Таракан, но вид его свидетельствовал об обратном. Он просунул руку в клетку, вытащил одну из мышей за хвост и швырнул испуганное животное в террариум. Огромная змея подняла голову, открыла ленивый красный глаз. Мышь нервно побежала по деревянным стружкам, попыталась вскарабкаться по скользкому стеклу. Боа смотрел на это, пока мышь не выдохлась, и, когда сопротивление было минимальным, огромные челюсти открылись, и мышь исчезла в розовом горле.
Дойл не смог вынести этого спектакля и вышел в холл, подальше от жары и этих отвратительных созданий. Он заставил себя вспомнить о Таракане все, что намеренно забыл когда-то. Воспоминания перенесли его в старшие классы вассатигской школы, в 1976 год; в эру клёша, сигарет с марихуаной и колумбийского красного вина; когда, как говаривал дядя Бак, Америка катилась ко всем чертям в мусорной корзине, когда последние традиции покрылись слоем пыли и все, что было нужно молодому поколению, – это хэви-металл, «колеса», диско и прочее, такое же морально убогое.
В те дни Таракан был наркоманом и второсортным дилером. Он распространял полученные по почте таблетки и доморощенную марихуану, смешанную пополам с душицей. За это мелкое мошенничество и некоторую придурковатость в старшей школе на него были гонения.
Ребята из школьной футбольной команды, накачанные парни, которые верховодили в школе – среди них был Эд Тоби, – всей душой ненавидели его. Они безжалостно гонялись за ним в коридорах на перерывах, на парковке перед занятиями и после них, у автобусной остановки, в туалетах, везде, где могли достать его и при этом остаться безнаказанными. Они били его, унижали, снова били. Скорее всего кличка Таракан появилась не потому, что он тайком, в перерывах между уроками, продавал в подворотнях косяки с поддельной травкой, а потому, что он, как таракан, несся по школьным коридорам, отчаянно пытаясь оторваться от своих жестоких одноклассников.
Невероятное партнерство с Дойлом явилось результатом происшествия в столовой однажды во время обеда. Дойл тогда был уже в предпоследнем классе и, непонятно почему, защитил Таракана от двух придурков из футбольной команды, которые решили размазать по полу обед этого маленького ублюдка и ткнуть его туда лицом. Большинство учеников отошли, чтобы с явным удовольствием посмотреть на расправу: злоключения соученика заставили их на время забыть об отвратительной столовской еде, об общих страданиях подростков в муниципальной школе, и никто и пальцем не пошевелил, чтобы спасти Таракана от унижений. Все были разочарованы, когда Дойл двумя хорошо направленными ударами уложил обоих, а Таракан успел сбежать.
