С кентуккийцев сняли цепи, первую группу из четырех человек поставили на колени лицом к стене. Затем отряд кубинских солдат встал в шеренгу и начал стрелять залп за залпом. Выстрелы были такими неумелыми, что двое кентуккийцев умерли не сразу, а упали на землю, корчась и воя от боли на залитых кровью булыжниках. Капитан Манин приказал прикончить этих несчастных – разбить им головы прикладами мушкетов. Толпа ревела, глядя на этот жестокий спектакль; черепа раскалывались с хлюпающим звуком, и на землю вытекало что-то серое.
Полковник Криттенден и Огастас по какой-то причине стояли в группе, которая должна была участвовать в этой нелепой бойне последней. Тела их товарищей лежали кровавой грудой вдоль стены, некоторые все еще дергались. Полковник Криттенден повернулся и пожал Огастасу руку.
– Я не много о вас знаю, – сказал он. – И вы обо мне тоже. Но вы – последний мой друг в этом мире. Меня зовут Джозеф.
Огастас повернулся к солнцу и зажмурился, чтобы сдержать слезы.
– Друг Джозеф, – сказал он, – я, несомненно, буду искать вас, когда попаду туда, куда направляетесь вы, и мы поднимем небесный графин с виски за наши грешные деньки на земле, но, возможно, пройдет немало лет, прежде чем я там появлюсь, так что простимся же на некоторое время.
Лицо полковника помрачнело.
– Вы умрете рядом со мной, – мягко сказал он. – Вы должны смириться с этим и принять смерть, как храбрый кентуккиец.
– Вспомните, я ведь из Виргинии, – сказал Огастас. – А нас убить сложнее, чем остальных. Вы бы хотели передать своему папе еще что-нибудь, кроме того, что написали в письме?
Криттенден не успел ответить на этот нелепый вопрос, потому что к ним подошли солдаты, взяли полковника и двоих оставшихся кентуккийцев и подвели к стене смерти. Но Огастаса не забрали. Он отвел глаза в сторону, когда прозвучал первый залп, поэтому не видел, как его друг Криттенден, у которого изо рта и груди текла кровь, встал на ноги и погрозил толпе кулаком.
– Никто, кроме Бога, не поставит кентуккийца на колени. И он всегда умирает, глядя врагу в лицо! – прокричал он, прежде чем второй залп сразил его.
Когда полк кубинцев построился вокруг Огастаса Дойла, который один избежал участи храбрых кентуккийских добровольцев, толпа стала неуправляемой. Кровожадный вой прокатился по жаркому, беспощадному кубинскому небу, люди ринулись к груде мертвых кентуккийцев, растащили по площади тела товарищей Огастаса и разорвали их на куски, словно стая изголодавшихся животных.
Позже, в тот же день, Огастасу Дойлу позволили принять ванну и побриться и принесли чистый прочный костюм. Он оделся, поел жареного мяса с фасолью и выпил пива, и в этом сытом и спокойном состоянии его доставили к капитану Манину в задние покои резиденции генерал-капитана Кубы.
Капитан Манин пожал Огастасу руку, принес извинения за недавние печальные события, усадил в плюшевое кресло, предложил сигару и стакан сладкого рома, слегка разбавленного соком лайма. Огастас зажег сигару и принялся пускать в потолок колечки дыма, дожидаясь, когда заговорит кубинец. Наконец капитан вытащил из груды бумаг на столе письмо Огастаса и учтиво протянул ему.
– Полагаю, теперь нам не нужно будет его отправлять, – сказал он.
– Думаю, не нужно, – сказал Дойл. Он сложил письмо и сунул его в карман рубашки.
– Разумеется, на ваше имя заказан билет на пакетбот до Нового Орлеана, – сказал капитан. – Могу ли я или мои подчиненные сделать что-нибудь для того, чтобы последние часы на Кубе вы провели более приятно?
Огастас задумался, медленно обводя взглядом со вкусом обставленную комнату. Он увидел прекрасные старинные картины на стене, темную тяжелую мебель, часы, инкрустированные жемчугом, затем взгляд его упал на небольшой красивый нож с рукоятью в виде обнаженной женщины, висевший на расшитом золотом поясе капитана Манина.
– Есть кое-что, капитан, – сказал Дойл, указывая на нож. – Как насчет ножа в качестве сувенира?
– Разумеется, – ответил капитан без колебания. Он снял с пояса нож и протянул Огастасу. – Что-нибудь еще?
– Да, – ответил Огастас. – Скажем, восемьсот долларов испанскими золотыми монетами в запертом на замок дорожном сундуке в моей каюте на борту пакетбота. Назовем это компенсацией за перенесенные страдания.
– Разумная цена, – вежливо кивнул капитан, – учитывая обстоятельства.
Он топнул каблуком сапога по отполированным плиткам пола, и из смежного кабинета прибежал адъютант. Манин начал было переводить эту просьбу, как вдруг Огастас поднял руку.
– Не так быстро, капитан, – сказал он. – Я, видите ли, католик, как и вы, живущие здесь.
– И? – озадаченно спросил капитан.
– Поэтому у меня есть еще одна маленькая просьба.
В качестве жены Огастасу Дойлу нашли подходящую католичку в борделе мадам Гавротти. Это было почтенное заведение, где завсегдатаями являлись военные офицеры, плантаторы, правительственные чиновники и церковнослужители высшего ранга. Это была маленькая бледная девица лет девятнадцати, которую товарки прозвали Святой Марией за то, что она часто шептала про себя молитвы, исполняя сексуальные причуды клиентов. Казалось, она совсем не удивилась, когда ей сказали, что она выйдет замуж за янки и уедет с ним в Соединенные Штаты. Но, выйдя за изящные ворота борделя в большой мир, она горько заплакала. Это место чувственных наслаждений последние десять лет было ее единственным домом, шлюхи стали для нее как сестры. Правда, от этой печали не осталось и следа, когда через несколько часов она молилась про себя, а Огастас усердно трудился верхом на ней на широкой кровати в каюте первого класса на борту «Красавицы Катавбы», направляющейся из Гаваны в Новый Орлеан.
До конца своих дней Огастас хранил при себе письмо, написанное им в ожидании смертного приговора в кубинском бараке. В последующие годы, по случаю общих праздников или когда сильно напивался и чувствовал ностальгию по глупым и безрассудным скитаниям молодости, он вынимал его и читал вслух любому: рассерженным братьям, приятелям – капитанам устричного флота Вассатига, своей жене Марии, семи сыновьям. На письме торопливой рукой был проставлен адрес:
Президенту Милларду Филлмору,
Белый дом, Вашингтон-сити, США
Далее следовало вот что:
Дорогой друг Миллард!
Приветствую тебя, старый дружище. С тяжелым сердцем пишу тебе, чтобы сообщить, что вряд ли доживу до следующего дня. Эти кубинцы угрожают казнить меня с первым лучом солнца вместе с парой дюжин моих товарищей по оружию из Кентукки. Не то чтобы я очень винил этих кубинцев, совсем нет. Мы сами пошли на службу к этому показному герою Лопесу, которого вчера довольно неприятным образом казнили на наших глазах. Мы пытались захватить их с берега, но они тут же нас обнаружили и атаковали – полкоманды разорвало на куски. В былые дни, когда мы так славно проводили время в Вашингтоне, ты часто предостерегал меня от подобных опрометчивых авантюр. Но нет, я не последовал ни одному слову твоего мудрого совета! Во мне было слишком много мочи и уксуса, и, похоже, теперь мое собственное безрассудство привело меня к концу. Поэтому, в интересах мира и дружбы между нациями нашего полушария, я умоляю тебя простить бедных кубинцев и не приказывать моему старому товарищу по оружию генералу Скотту выступить на Гавану во главе той самой огромной и непобедимой армии, которая захватила Мехико пару лет назад. Ты говорил, что сделаешь это, если хоть один волос упадет с моей головы. Но если ты все же пошлешь сюда войска, не совершай того, что грозился: не сравнивай каждое здание с землей. Гавана кажется довольно приятным маленьким городком, кстати с большим количеством красивых женщин. Поэтому в завершение желаю всего наилучшего жене и детям и прошу передать большой привет нашему общему другу, королю Испании. Пожалуйста, отправь его величеству ящик хорошего виргинского виски, который я пообещал, когда мы виделись последний раз в его замке в Мадриде.
