– Я не уходил, – сказал Дойл. – Она меня вышвырнула, разве не помнишь? Я бы вернулся через секунду, если бы она этого захотела. Я все еще люблю ее.
Говоря так, он знал, что это правда.
Брижит всхлипнула, вскочила и заперлась в ванной комнате. Она оставалась там довольно долго, смывая семя двух мужчин со своих бедер.
Дойл как можно быстрее оделся, вышел из квартиры и спустился по лестнице на улицу. Он прослонялся пару часов, куря терпкие французские сигареты и жалея себя, а около полуночи нашел прохладную скамью на площади Вобан, напротив Дома Инвалидов. Он сидел и рассеянно смотрел на золотой купол, залитый белыми потоками света, под которым в красном порфировом гробу, размером с двухместный гараж, лежали каменеющие останки Наполеона. Его связь с Брижит закончилась, а жена не хотела принять его обратно. И что теперь? Он не винил Брижит во всем этом, совсем нет. Он сделал все своими руками. Из-за связи, которая не продлилась бы больше двух недель, он лишился всего, что имел: жены, двухлетнего сына Пабло, своего ресторана «Король Альфонсо», который в прошлом году удостоился первой звезды от гида Мишлен, спокойной жизни в прекрасном городе Малага.
Брижит, уже познавшая изощренные удовольствия, по-своему была невинной – двадцать три года, страстная натура, студентка, девушка, которая становилась женщиной, – ее жизненное приключение только начиналось. У нее будет очень много мужчин. Дойл знал это, и эта мысль причиняла ему боль. Одни будут похожи на него, другие нет, одни будут жестокими, другие мягкими, одни старше, другие моложе. В конце концов у нее все получится: она станет любовницей члена совета министров или среднего кинорежиссера, в пятьдесят будет все еще привлекательной, как Катрин Денев, заведет молодого любовника на стороне, новый «ситроен» и виллу на Лазурном Берегу. Это такой тип женщин – настоящая француженка, одна из многих таких же, – умная, красивая, аморальная, как кошка. Конечно, в душе Дойл понимал, что он не лучше Брижит. Есть мужчины, которые всю свою жизнь ищут одну-единственную женщину, они счастливы, когда ее находят, и никто им больше не нужен; но Дойл был не таким. Дойлу нравились женщины, особенно красивые, и в большинстве случаев он им тоже нравился, если был не слишком пьян. Кто-то ему говорил, и жена тоже, что он похож на актера Роберта Митчума. Не постаревшего, обрюзгшего Митчума, а вальяжного и эффектного, в зените голливудской славы, в сорок-пятьдесят лет. Как и у Митчума, у Дойла были широкие плечи, густые черные волосы, спокойные синие зовущие глаза. И только сломанный когда-то нос придавал его чертам известную оригинальность.
Спустя некоторое время похолодало, пошел дождь. Дойл с усилием поднялся со скамейки, чтобы успеть на последнюю электричку ближайшего метро у Дома Инвалидов. Перейдя на линию «Порт д'Иври», он доехал до станции «Барб». Там, в грязном алжирском квартале он нашел относительно чистую гостиницу без звезд, располагавшуюся на втором этаже, и провел бессонную ночь, лежа на узкой кровати и слушая громыхающие трубы парового отопления, словно далекую демоническую музыку. На следующее утро он проснулся поздно, чувствуя себя совершенно разбитым, умылся и пошел на Рю де ля Мир, чтобы забрать из квартиры свои вещи.
Брижит не было – она уже ушла на курсы испанского в Сорбонну, как он и рассчитывал. Но на кухонном столе к банке «Космолюкса» была прислонена записка.
Mon cher Тимми. Ты такой хороший. Я не знаю, зачем я делаю все эти плохие вещи, которые делаю. Мне жаль. Прости свою бедную Брижит. Дождись моего возвращения с учебы. Мы будем заниматься любовью много раз, снова и снова, и я буду делать все, что ты захочешь, чтобы доставить тебе удовольствие. Твоя любимая, твоя плохая девочка. Я тебя люблю. Je t'aime. Брижит.
Дойл представил все, о чем она написала в своем нескладном письме, и почувствовал возбуждение. С некоторым сожалением он скомкал записку и швырнул ее в мусорное ведро прямо на кофейную гущу, потом сложил свою одежду и разный хлам. Привезенных из Испании вещей было немного – все уместилось в два чемодана, которые он отнес к двери и поставил на вытертый квадрат персидского ковра, купленного Брижит на блошином рынке Клиньянкур. В голове стучал один-единственный вопрос: «Куда, черт возьми, мне ехать?» Он размышлял секунд десять и, сам не зная почему, решил ехать в Лондон. Будет здорово слышать на улицах английскую речь, хотя и с уродливым акцентом.
Итак, готовый к встрече с Лондоном, Дойл отодвинул засов, распахнул дверь и поднял чемоданы. Случайно взглянув на полку у двери, он обнаружил тонкую пачку перетянутых резинкой писем, пересланных из Испании, снова поставил чемоданы, взял письма и стал внимательно читать надписи на конвертах. Счет за «Евроспорт» по кабельному, который он забыл оплатить; три подписные квитанции на португальскую «Интернэшнл геральд трибьюн»; запрос от адвоката в Малаге по поводу налогового сертификата на его доходы в Испании, имеющий отношение к разводу; ничего от жены и странное письмо из Штатов, со старомодной черной каймой по краям, сообщающей о смерти.
Дойл крутил его в руках, в предчувствии беды похоронно звонили далекие колокола Нотр-Дам-де-Лоретт. Судя по штампам, письмо было отправлено из городка Вассатиг, штат Виргиния, два с половиной месяца назад. Он надорвал край, вытащил из конверта единственный листок и развернул его.
Пишу тебе, чтобы с прискорбием сообщить о смерти твоего дяди, Бака Дойла, в среду вечером в результате осложнений, вызванных его болезнью. Как ты можешь себе представить, Мегги слишком потрясена, чтобы писать, поэтому эта миссия выпала на мою долю. Ты знал об эмфиземе, но не знал о раке, никто из нас не знал. Уже в конце, несмотря на сильную боль, Бак выписался из больницы в Солсбери и вернулся на своем «кадиллаке», чтобы умереть в собственной постели, в своей комнате над «Клеткой попугая». Ему очень не хватало тебя перед смертью. Я мог бы написать подробнее, но не стану. Возможно, ты теперь захочешь вернуться домой, потому что предстоит много работы на площадке для гольфа, он ведь запустил ее за последние несколько лет, да еще нужно встретиться с этими чертовыми юристами из Виккомака, чтобы подписать разные бумаги и т. д. Приношу свои соболезнования и т. д., Пит Пайатт.
P. S. Старина Бак был славным малым. Он прожил чертовски хорошую жизнь со своими многочисленными бабами, хорошей выпивкой и шикарной морской рыбалкой, поэтому, кроме того, что нам всем его не хватает, нет причин горевать. Он просто нашел себе новое место для рыбалки, вот и все. Пит Пайатт.
Письмо выпало из рук на ковер. Дойл закрыл лицо руками и почувствовал, что они стали влажными от слез. Дядя Бак умер. Он никак не мог поверить в это. Когда отец Дойла пропал в море на своем «Смеющемся Дебидивоне» во время урагана Ава, осенью 1963-го, Бак забрал мальчика и вырастил его как собственного сына. Матери Дойла, окутанной пеленой мартини где-то на западе, не было никакого дела до ребенка.
Старина Бак, он был замечательным. Эта мысль сломила Дойла окончательно, он побрел в спальню, упал на постель и заплакал, как не плакал уже давным-давно, наверное с самого детства. Такому человеку, как Дойл, плакать было физически больно, он уткнулся лицом в жесткий валик подушки и позволил боли завладеть всем его телом. Он сам не знал, чем были вызваны эти слезы – смертью Бака или тем жалким положением, в котором он оказался.
