Я парил в небесах. Эффект присутствия оказался много лучше, чем можно было ожидать при такой простой и древней проекционной аппаратуре. Словно в самом деле катаешься на «русских горках», только с одной несравнимой разницей — это были «русские горки» 1951 года, взлетающие высоко над парком, полным старых «студебеккеров» и «де сото», над толпой в брюках клеш и мешковатых рубашках. Не кино, а путешествие во времени.
Я вправду так думаю. Волшебство трех измерений, стереофонический звук и искрящаяся четкость изображения словно по волшебству перенесли нас на сорок лет назад. Для меня это было особенным чудом, ведь в 1951 году, когда снимался фильм, я еще лежал, свернувшись в животе матери и набирал вес со скоростью, которой после рождения достиг только на тридцать шестом году жизни, да и то пришлось для этого бросить курить. Я видел мир, в котором собирался родиться, — и каким же он был радостным и полным надежд!
Думаю, это были самые счастливые три часа в моей жизни. Мы прошли по всему миру, ведь «Это Синерама» — не кинокартина в обычном смысле слова, а фильм-путешествие с замыслом показать все чудеса мира. Мы скользили в гондолах по Венеции, любовались набережной, полной людей в цветных широких рубашках и брюках клеш, слушали венский хор мальчиков перед дворцом Шенбрунн, видели смену караула в Эдинбургском замке, послушали длинный отрывок из «Аиды» в «Ла Скала» (это было скучновато) и закончили долгим авиаперелетом через всю Америку. Мы промчались над Ниагарским водопадом — я побывал там прошлым летом, но как же не похожа картинка на забитый туристами кошмар с лесами обзорных вышек и международными отелями! Этот Ниагарский водопад предстал на фоне деревьев, низких зданий и свободных автостоянок. Мы побывали в Сайпресс-Гарденс и Калифорнии, пролетели низко над колыхающимися нивами центральных штатов и с волнением приземлились в аэропорту города Канзас. Мы летели, чуть не задевая вершины Скалистых гор, нырнули в бездну Большого каньона, пролетели грозными изломанными ущельями национального парка Зион, и наш самолет круто ложился на крыло, огибая опасные выступы утесов, а Лоуэлл Томас объявлял, что подобного кинотрюка никто еще не выполнял, — и все под хлынувшее из стереофонических колонок «Боже, храни Америку» в исполнении мормонского хора, начавшееся с приглушенной мелодии и взвившееся до крещендо, во все горло призывавшее «задать трепку фрицам». Слезы восторга и гордости стояли у меня в глазах, и я с трудом сдерживался, чтобы не вскочить ногами на сиденье и не крикнуть: «Леди и джентльмены, это моя страна!»
А потом все закончилось, и мы, шаркая, выходили в бесцветные мокрые сумерки Брэдфорда — можете мне поверить, это было потрясение для организма. Я встал перед бронзовым памятником Дж. Б. Пристли (развевающиеся фалды придавали ему странный вид, будто он усиленно пускал газы), глазел на безликий запустелый город и думал: «Да, я готов отправиться домой».
— Но сперва, — продолжил я свою мысль вслух, — попробую еще разок карри.
Глава семнадцатая
В списке славных достоинств Брэдфорда я забыл упомянуть заведения, где подают карри, и это — ужасное упущение. Возможно, Брэдфорд лишился шерстодельных предприятий, зато обзавелся сотнями отличных индийских ресторанов — обмен, на мой взгляд, выгодный, потому что мои потребности в кипах шерсти весьма ограниченны, зато индийских блюд я способен проглотить, сколько дадут.
Старейший из брэдфордских ресторанов карри — как мне сказали, лучший и самый дешевый из них — наверняка «Кашмир», на той же улице, что «Альгамбра», только чуть дальше. Наверху настоящий ресторан с белыми скатертями, сверкающим столовым серебром и картинными услужливыми официантами, но aficionados
[26]
спускаются в подвальчик, где вы сидите бок о бок с незнакомцами за длинным столом, покрытым пластиком.
Здесь так ценят аромат подлинности, что не утруждают себя подачей ложек. Вы просто подхватываете еду куском лепешки и жирными пальцами. За три фунта я купил себе целый пир, сытный, вкусный и такой горячий, что внутри все защипало.
После, раздувшийся и довольный, с животом, бурлящим, как колба в фильме о сумасшедшем ученом, я вышел в брэдфордский вечер и задумался, куда себя девать. Было всего шесть часов субботы, но город словно вымер.
Я с острым беспокойством ощутил, что мой дом и милая семья ждут за ближней грядой холмов. Не знаю, почему я вбил себе в голову, что было бы жульничеством заехать домой, не закончив путешествия, но тут подумал: «Провались оно все. Я замерз и одинок и не собираюсь ночевать в отеле всего за 20 миль от собственного дома». И я отправился на вокзал Фостер-сквер, сел в пустой лязгающий поезд до Скиптона, потом взял такси до маленькой деревушки в долине, где я живу, и попросил водителя высадить меня на дороге, чтобы пешком подойти к дому.
Как хорошо подходить в темноте к уютному дому с гостеприимно светящимися окошками и знать, что он твой, и в нем — твоя семья. Я прошел по дорожке, заглянул в кухонное окно и увидел всех за кухонным столом. Они играли в «монополию», благослови, Боже, их маленькие радости! Я целую вечность глядел на них, купаясь в сиянии любви и восхищения и чувствуя себя Джимми Стюартом из «Этой удивительной жизни», которому приходится шпионить за самим собой. А потом я вошел. Ну, писать о таких вещах, не впадая в лирические излияния Айзека Уолтона, я не способен, так что предпочту отвлечь ваше внимание от согревающей сердце сцены воссоединения на йоркширской кухне и расскажу истинную, но не имеющую отношения к делу историю.
В начале 1980-х годов я, чтобы подзаработать, в свободное время много писал для разных изданий, особенно для журналов авиакомпаний. Мне пришло в голову написать очерк о достопримечательных совпадениях, и я послал проект в одно из тех изданий, где моей идеей всерьез заинтересовались и обещали в случае публикации заплатить 550 фунтов — сумма, которая мне бы очень пригодилась. Но когда пришло время сочинять статью, я понял, что, прочитав множество научных исследований о вероятности совпадений, не могу припомнить достаточно примеров, чтобы оживить статью и набрать 1500 слов. Поэтому я написал в журнал письмо с предупреждением, что не смогу выполнить заказ, и оставил его на пишущей машинке, чтобы отправить на следующий день. Потом я оделся поприличнее и поехал на службу в «Таймс».
В те дни Филип Говард, добрейший литературный редактор (я бы, конечно, в любом случае должен был так о нем отозваться ввиду занимаемой им должности, но он и вправду стоящий парень), завел обычай пару раз в год проводить для сотрудников распродажу книг: сигнальные экземпляры настолько заполняли его кабинет, что он не мог разыскать собственный стол. Эти распродажи всегда вызывали ажиотаж, потому что порой удавалось получить целую пачку книг практически даром. Он запрашивал что-то около 25 центов за книгу в твердом переплете и 19 пенсов за бумажные обложки, а прибыль передавал в «Фонд циррозов» или еще в какую-то благотворительную организацию, близкую сердцу журналиста. В тот самый день, прибыв на службу, я увидел объявление о распродаже, начинавшейся ровно в четыре. Было без пяти четыре, и я, сбросив пальто на свой стол, рванулся к кабинету Филипа. Там уже полно было разного люда. Я замешался в толпу; и что же за книгу первой выхватил мой взгляд? Это был томик в бумажной обложке под названием «Замечательные совпадения»! Ну не замечательное ли это совпадение? И вот что подозрительно: открыв книжку, я обнаружил, что она не только приводит весь нужный мне материал, так еще и первое описанное совпадение случилось с человеком по имени Брайсон!
