Странное замечание. Констанс не стала раскрашивать его своими умозаключениями. Но вообще-то до чего удивительные заботы у сумасшедших. Интересно, что побуждает Мнемидиса наблюдать за монахинями, работающими на кухне?
Все имеет свой смысл и свое значение. Напряженный взгляд голубых глаз Мнемидиса был устремлен вовсе не на монахинь в их живописных одеяниях, а на два больших ножа для разделки мяса, которыми монахини деловито резали выданный на день хлеб, прежде чем молча разложить его по желтым корзинкам. Мнемидис вздохнул, когда процедура подошла к концу, корзинки были поставлены на подносы и каталки и отправлены в столовую; он вздохнул, словно очнулся от совершенно захватившей его, словно заколдовавшей, мысли. Собственно, так оно и было. Весь распорядок его дня был ориентирован на появление, словно на сцене, монахинь. Кухни сразу же озарялись ярким светом. К дверям подъезжал фургон, открывалась задняя дверца, и на свет являлись высокие корзинки с длинными батонами. Их уносили в кухню, и монахини, взяв в руки два сверкающих, похожих на сабли, ножа фирмы «Упинал Стил Федерейш» (которые фирма часто дарила в ходе рекламной акции), приступали к захватывающему действу христианского жертвоприношения, разрезая тело Христово на удобные для еды ломти. Если так к этому подходить, то и Слово могло бы наконец стать плотью, как вино — кровью, но это потом. Тем временем ножи поднимались и опускались, блестя на солнце, двигались вперед и назад, что-то внушая ему на уровне перистальтики, пока он не обнаружил, что в глубокой задумчивости теребит рукой мошонку. Глубокая безучастная задумчивость. Счастье представляет собой именно такую сосредоточенность, такое подчинение далеко запрятанной внутри собственной природе. Что может быть невиннее буханки хлеба? Она наверняка не чувствует, как в нее входит нож, как он ровно режет белую плоть. Тем более «упиналы» всегда отличались особой остротой, так как изготовлялись из самой высококачественной стали. Значит, для жертвенного ножа нет стали лучше этой? Мнемидис почтительно наблюдал, не пропуская ни одной детали. Время от времени он отвлекался от своего занятия и обходил кругом письменный стол, после чего возвращался на место около окна и продолжал сосредоточенно наблюдать за не отпускавшим его зрелищем: монахини режут своего Спасителя. Дай срок…
Кое о чем Констанс знала, но не обо всем; и известие, что Мнемидис теряет терпение и готов к бунту, не на шутку ее встревожило. Хотя ужин с египтянином утомил ее и она была рада тому, что он довольно рано проводил ее домой, заснуть ей не удалось. Не помогло даже снотворное, так что она немножко почитала, а потом поднялась с кровати и отправилась варить кофе — роковое решение. Не заставила себя ждать депрессия, Констанс перестало радовать абсолютно все, что было в ее жизни, — сама жизнь, работа, профессия, будущее… Это было похоже на скольжение по песчаному склону в глубокую яму самобичевания и, что еще хуже, жалости к себе. Констанс это пришлось не по душе. Разложив пару пасьянсов на зеленом карточном столике, она почувствовала, что снотворное начинает действовать. Тогда она решила совершить подвиг и с некоторым сомнением, но все же улеглась в постель, прихватив с собой книжку. Неожиданно она сделала то, что делала очень часто, то есть взяла телефонную трубку и набрала номер, по которому узнавала время. Записанный на пленку мужской голос напоминал голос Аффада, хотя акцент был другой. Минуты две она слушала его, после чего ей стало стыдно и она положила трубку. Однако самобичевание претворилось в йогу, благодаря голосу Макса, звучавшему во сне, который помогал ей с асанами, требуя не спешить, когда она как будто принимала ту или иную позу, и на каждой стадии останавливать внимание на соотношении с ничто в сознании, отчасти усыпленном лекарством. Упражнения йоги она выполняла неуклюже и заслужила выговор от старика, однако желанная цель была достигнута, так как внимание Констанс отвлеклось от нее самой — поначалу бессонница всего лишь повышенное и больное самомнение — и она соскользнула в теплую бездну ночи, где не было больше снов. Ее мозг слишком переутомился, чтобы творить их. Больше никаких снов! Констанс спала.
Глава четвертая
Условия освобождения
Уже несколько дней внутри него нарастало беспокойство, и он ощущал постепенно усиливавшуюся настороженность по отношению к внешнему миру — в первую очередь к своему стражу Пьеру, а после него к врачу, красивой женщине, чьи слова звучали гладко и лукаво. Теперь он не сомневался, что она постоянно лгала, основываясь на Черной Библии, которую одолжила ему. Более того, даже ее улыбка была коварной, как мышеловка, — ипе souriciére de sourire!
[50]
Сначала она с помощью лекарств насильно ввергла его в забытье, а теперь требует таинственное письмо. Он по неосмотрительности прочитал его, отметив про себя дату, да и то случайно. В нем было написано: «à partir de…»
[51]
— что как будто не несло в себе значительной информации. Не имело оно отношения и к его собственным проблемам — постепенно нарастающим, душащим, медленно превращающимся в холодную ненависть, которая станет основанием для его будущих поступков. Хватит! Она не должна знать, о чем он думает, надо прикидываться добропорядочным, потому что они все христиане и воспитаны в страхе возмездия, вечно ищут нравственного обновления и размышляют в духе жертвенности. Некоторое время, стоило ему заслышать шаги Пьера на посыпанной гравием дорожке, как он немедленно опускался на колени и делал вид, будто погружен в молитву, пока этот Иуда отпирал дверь. Вне всяких сомнений, Пьер докладывал ей об этом. Мнемидис внимательно наблюдал за ее реакцией, когда дурно отзывался о хорошей книге; позже он собирался сделать вид, будто изменился, уверовал в конце концов. Наверно, тогда она не будет такой настороженной, станет беспечнее. Ему уже было ясно, как много сил потребуется, чтобы одолеть Пьера во время прогулки среди деревьев. Негр и вправду был здоровенный, как дом, однако это не казалось Мнемидису столь уж важным, так как ему было не занимать проворства и он изучал джиу-джитсу. И еще он не знал страха, а благодаря умению целиком посвящать себя чему-то одному, обретал силу льва. Мнемидис чувствовал, как страстное желание бежит по его телу, словно электрический ток. В его планах лишь один пункт оставался пока неясным. L'arme blanche,
[52]
как в выразительной французской фразе — опасный нож, без которого не выразить себя. Дома, в Каире, у него на стене висела целая коллекция великолепных ножей всех размеров, с которыми он прилежно тренировался. При желании он мог со змеиной молниеносностью метнуть нож в цель или ударить им. Никаких проблем. Оставалось только продумать детали.
Воспоминание о Каире было новым фактором в его сознании, новым обещанием жизни и свободы. Мысли о будущем наполняли Мнемидиса радостью. Какое счастье сменить скучную серую Швейцарию на блестящий Каир его юности — сердце пело у него в груди! А в качестве прощального подарка, pour-boire,
[53]
так сказать напоследок, он оставит один-два ножевых удара в своем лучшем стиле. Это будет его последним «прости» стерильному миру врачей, священников и полицейских. Кем, с их позволения, он был? А ведь он — Мнемидис, единственный и неповторимый в своем роде. Старый Б., врач, обычно подшучивал над этим его утверждением, но что правда то правда. Обычно Б. говорил с насмешкой: «А теперь скажите, кем вы себя представляете. Воображаемым Человеком, Маргинальным Человеком, Счастливым Человеком, Самодостаточным Человеком, Человеком из Параллельного Мира…» И он отвечал: «Нет, нет и нет. Я — воплощение Первого Человека. Я совершенен в своей святости, потому что мне неведом Страх!» Когда он это говорил, то как будто видел свое сознание висящим над ним в воздухе — сверкающим, мерцающим, светящимся — самосовершенствующийся шар небесного света, пульсирующий и парящий в атмосфере чистого сияния, которой он принадлежал как земное орудие. Он был чистым духом совершенного Действия! И все это он осознал в тот день, когда еще подростком задушил мальчика-бедуина, пришедшего к ним в дом просить работу. Бесшумно, но ярко, словно большой рубин, тайное желание сверкнуло в его сознании. И он отделил себя от остального человечества.
