Он нашел, что искал, — безупречно чистые, как и все остальное, ножи!
Мнемидис чувствовал, как неостановимая волна радости омывает его тело изнутри, и вознес хвалы своему Создателю; он даже соединил ладони перед собой и благодарно потряс ими, как настоящий христианин. После этого, крадучись, улыбаясь, счастливый, он взял один нож, потом другой, изведал острое чувство наслаждения, держа их в руке, уже ощущавшей в себе неизбежное будущее, подобно яйцу. В эту минуту вращающаяся дверь в конце кухни крутанулась и пропустила монументальную фигуру Пьера, который казался изумленным, потому что ничего подобного с ним прежде не случалось и он не представлял, как такое могло произойти. Более того, Мнемидис был голым по пояс, и его нельзя было ухватить за рукав, развернуть и укротить. Великан вдруг сообразил, что его власть над людьми, вообще его власть держалась, в основном, на привычке, и отсутствие рукава озадачило его и привело в замешательство. Да и Мнемидиса он никогда прежде не видел таким — счастливым, излучающим радость и торжество. Он предложил Пьеру поиграть в кошки-мышки и сделал это по-доброму, потому что в самом деле любил и уважал человека, делившего с ним его одиночество. Спрятав руку с ножом за спину, другой он подзывал Пьера, дразня его и веселясь, а, когда тот приближался, убегал от него, пятясь и кружа, показываясь и вновь прячась между раковинами и шкафами. В каком-то смысле, они исполняли медленный и сложный балет. Проходя по кухне в жутком тустепе, Пьер знал о ноже и отлично сознавал грозившую ему опасность, если вдруг у его подопечного изменится настроение. Ему тоже было бы неплохо вооружиться и попытаться обезвредить безумца, ударив его по голове, например, сковородкой, однако Пьер предпочел сохранять терпение, чтобы не спровоцировать у безумца вспышку агрессии. Он был спокоен и уверен в себе и старался лишь не попасть под нож Мнемидиса. Более того, пока они так танцевали, время шло, рано или поздно кто-нибудь придет на кухню, и тогда Пьер сможет позвать на помощь. Куда подевались сестры? Где другие служащие? Казалось, в этом отсеке не было ни единой души. Двое мужчин продолжали кружить вокруг друг друга, как две проклятые планеты по орбите — планеты, вовлеченные в гравитационную игру, которая могла закончиться только столкновением!
Пока еще ни Пьер, ни Мнемидис не чувствовали усталости, и если бы кто-нибудь видел их теперь, то подумал бы, что их синхронные движения — результат долгой репетиции. Однако в безумии Мнемидиса был метод, если так можно выразиться; некоторое время назад он заприметил полуоткрытую дверь, которая вела в кладовку, где висели фартуки и платья монахинь и стояли корзинки, ведра, короче говоря, было много всякой всячины, и двигался так, чтобы его тюремщик оказался в конце концов спиной к этой двери, — это было все равно что загонять шар в лузу. Вот тут-то он набросился на «малабара», употребив всю свою силу и из самой глубины души изрыгая ругательства, эхом отозвавшиеся по всей кухне. Волей-неволей, под угрозой ножа, «малабару» пришлось отступить, и, еще ничего не поняв, он оказался в кладовке, прижатый спиной к стене, к платьям. Пока чужая рука сдавливала ему горло, он напрасно терял силы, беспорядочно размахивая мощными руками и стараясь схватить противника, который был гораздо ниже его ростом, за плечи. Мнемидис принялся, как опытный повар, наносить Пьеру продуманные точные удары ножом, и хотя «малабару» его движения казались вялыми, медленными, на самом деле Мнемидис двигался с поразительной быстротой и наносил удары на редкость прицельно. При этом он пристально, едва ли не сладострастно смотрел в лицо своей жертве, словно это был измерительный прибор, который должен показать, насколько удачным было нападение. В таком положении, в котором оказался «малабар», негры не бледнеют, а розовеют. Услыхав стоны великана, Мнемидис подался к нему, а про себя подумал, что его действия похожи на кромсание длинной портьеры. Теперь оба тяжело дышали, но Пьер в изнеможении надувал щеки, и его легкие слишком быстро наполнялись воздухом и опустошались, как будто он в рекордное время пробежал стометровку.
Продолжая «любовное» кромсание, Мнемидис держал Пьера и всматривался в его лицо, уже бескровное и, несмотря на отсутствие воздуха, безмятежное — это была та безмятежность, которая предшествует неминуемой смерти. Для Мнемидиса это была настоящая услада, и бледность противника доставляла ему наивысшее удовольствие, когда он, поддерживая Пьера в положении стоя, с нежностью всматривался в него. Наконец он отступил и осторожно отпустил покачивавшегося великана, стараясь поуютнее устроить его под висевшей одеждой. Наверное, Пьер быстро терял кровь, но он продолжал стоять, слабый и в то же время властный, и протягивал вперед руки со скрюченными пальцами, уже не достающими до противника. Судя по выражению лица, он был поглощен собственными ощущениями, пытаясь понять, что с ним происходит, возможно, определить, сколько он уже потерял крови и сколько продолжает терять — он чувствовал, как незаметно и предательски она вытекает из него. Он терял кровь, да, он терял кровь. Пьер застонал, и Мнемидис, словно ему подали сигнал, отступил на шаг и закрыл дверь кладовки, предоставив Пьеру дрожать всем телом среди одежды.
Милостью Создателя в кухню все еще никто не заглядывал, она принадлежала безумцу, который, испытывая страшную жажду, долго пил из крана, после чего аккуратно вытер кровь с ножа. Потом, расправив плечи, Мнемидис стал искать что-нибудь, чтобы прикрыть свою наготу, чтобы спрятаться, потому что происшедшее было лишь началом его приключений и ему еще многое предстояло совершить. Откуда-то из подсознания явилась мысль о поварском колпаке, белом халате булочника или врача, но больше ему пришлась по душе другая маскировка. Некоторые монахини, занятые на тяжелых работах, например на стирке или мытье полов, имели обыкновение оставлять свою одежду и головные уборы в соседней с кухней комнате, дверь в которую была открыта. Ему едва удалось сдержать рвавшуюся наружу радость, когда он обнаружил три-четыре одеяния, из которых мог выбрать подходящее для себя; все накрахмаленное, особенно чепцы. Вот так бутафория! Высокий головной убор был похож на лилию, и Мнемидис надел один, чтобы поглядеть, как он в нем выглядит. Его потрясло собственное лицо, которое казалось пугающе спокойным, но в глазах поблескивал вполне разумный огонек, и уголки рта приподнимались в едва заметной улыбке. Никогда прежде он не замечал ямочек у себя на щеках и теперь, чтобы получше их рассмотреть, раздвинул губы в широкой улыбке. Ямочки как будто пришли из детства и неузнаваемо меняли лицо, обрамленное белым монашеским шлемом. Однако головной убор показался Мнемидису великоватым, поэтому он примерил еще три или четыре, прежде чем выбрал подходящий. То же самое он проделал с похожими на занавески платьями монахинь. Действовал он быстро, потому что откуда-то из глубин здания до него уже доносились приглушенные удары, словно исколотый ножом, валявшийся в кладовке Пьер нашел в себе силы позвать на помощь.
В зеркале отражалось лицо пожилой монахини, на котором проявились тайные грехи, лицо притворщицы и ханжи с жутким пламенем в глазах. Эта монахиня много чего познала и ни от чего не отреклась. Эта монахиня была готова на все. Мнемидис едва удержался, чтобы не крякнуть от удовольствия, когда вылез из раздевалки и пошел по главному коридору, опустив голову, словно в глубокой задумчивости, и медленно передвигая ноги, чтобы не привлекать внимание. Он сосредоточенно следил за указателями, торжественно шагал мимо них, а потом точно так же самоуверенно направил стопы в рощицу, где каждый день гулял с Пьером. Тут он ускорил шаг, почти побежал, чтобы быстрее приблизиться к небольшому зданию, где работали психиатры. Каким-то чудом кабинет доктора Шварца оказался пустым, как и приемная женщины-врача — ее-то ему больше всего хотелось увидеть. Он сел и стал думать. Возможно, если он подождет, они придут, или придет кто-нибудь один? Лучше, чтобы пришла женщина.
