Мнемидис сел во вращающееся кресло Шварца и надолго задумался; он стал вспоминать, что произошло, — события последнего часа, — желая выработать линию поведения, наиболее подходящую для его цели. Адреса двух египетских друзей прочно отпечатались в его памяти, и как только он покончит со здешними делами, сразу же позвонит в отель, отыщет их там, отдаст себя под их защиту в надежде, что еще хватит времени претворить в жизнь план бегства и вернуться в Каир. Так он сидел, обдумывая предстоящее и вертя в руках тяжелые ручки кухонных ножей — он поддался искушению и забрал оба. Довольно неудобно иметь сразу два ножа, но у обоих были тяжелые кожаные ножны с отличными ремнями, так что не составляло труда повесить их на пояс штанов. Длинное платье было еще и очень широким, так что отлично скрывало фигуру. Это не только пришлось по вкусу Мнемидису, но и разволновало его, потому что напомнило о карнавалах в Александрии. Чем не черное домино?… Однако… он вскочил и упрекнул себя за пустую трату драгоценного времени, пора было идти в город и выполнять задуманное. На монашеском одеянии имелись два больших внутренних кармана. В одном лежали четки, а в другом — билеты на fête votive
[54]
в деревне на берегу озера. Еще он отыскал батистовый носовой платок, которым можно было при необходимости прикрыть лицо. Плохо, что врачей не оказалось на месте. Мнемидис ощутил сожаление. Неужели придется покинуть приемную, не оставив в ней, так сказать, своей метки, своего рода послания. Так что? На столе Шварца он заметил яблоко на тарелке — скромный ланч аналитика, сидевшего на диете и старавшегося сбросить вес. Хохотнув, Мнемидис из чистого озорства разрезал его пополам.
Потом он припустился по рощице, замедляя шаг лишь когда выходил на открытое пространство возле парадного подъезда и в ухоженных садах с клумбами, где он полз, как улитка, принимая задумчивый вид, как это обычно делают монахини, перебирая на ходу четки в молитвенном единении со Спасителем. К этому времени, как он считал, уже следовало чему-нибудь происходить, по крайней мере должны были с криками бегать люди, хоть это и неприятно, но ничего не попишешь. За Мнемидисом часто гнались, и он умел пользоваться обстоятельствами. В тишине же он усматривал перст судьбы, так как его миссия все еще оставалась невыполненной. Нахмурившись, он сосредоточенно зашагал в сторону парка и главных ворот. Мнемидиса не удивило бы, если бы уже подняли тревогу и охранники получили бы по телефону приказ никого не выпускать за территорию больницы. Но, как ни странно, все было спокойно. Уже больше часа прошло с тех пор, как Пьер выпал из кладовки и лежал в луже крови, от которой бежал ручеек, непременно привлекший бы к себе внимание, если бы кто-нибудь оказался поблизости. В комнате охранников все было как всегда. И опять новоиспеченную монахиню ждала удача. Прямо за воротами был припаркован готовый в любую минуту тронуться с места фургон булочника, который привез хлеб на день. Водитель, румяный юноша, проверив уровень масла, опускал капот. У охранников выходившая за ворота монашенка не вызвала особого интереса, и они лишь мельком взглянули на Мнемидиса, шедшего мимо их окошка. Он же прижал ко рту платок, словно у него простуда, и сиплым голосом спросил у юноши, не едет ли тот в город и не подвезет ли его на fete votive, на который у него имелись два билета. Юноша почтительно пригласил Мнемидиса в фургон, и тот, сев рядом с ним, стал устраиваться поудобнее, обрадованный легкостью, с какой он обманул всех и выбрался из тюрьмы. Это был его лучший побег — никогда еще ему не удавалось так по-умному, не вызвав шума, исчезнуть. Подавив искушение засвистеть, Мнемидис сипло поинтересовался у юноши, ходит ли тот в церковь, и если ходит, то в какую? «Я католик», — услыхал он в ответ.
Мнемидису придавала смелости надежность его маскировки — он и в самом деле был похож на пожилую монахиню в несколько игривом настроении. Однако он внимательно следил за тем, чтобы его голос звучал сипло, словно из-за сильной простуды. Так как чувствительный юноша продолжал по наивности рассказывать о своих религиозных убеждениях, то благочестивая сестра обняла его за плечи в религиозном порыве. Потом она спросила, не мучают ли его по ночам недостойные мысли или сны, или… желания. И ее рука, легко скользнув вниз, погладила его бедро. Юноша не мог не покраснеть, у него перехватило дыхание — он был взволнован этой почти невинной лаской. А Мнемидис продолжал сипло разглагольствовать о том, как трудно молодому человеку спать по ночам, когда его преследуют химерические видения еще не изведанных удовольствий. Неужели ему тоже иногда не?… Юноша уже был взволнован не на шутку, у него даже щеки стали багровыми. В самом деле, не имея сексуального опыта, он терял самообладание из-за вопросов монахини. Да и что ему было говорить? Он почувствовал, что не может выдавить из себя ни звука, когда скользившая по его телу рука явственно выдала намерение монахини не сдерживать сексуального порыва. Зато сестра во Христе не умолкала ни на минуту, пока ее ласки становились все определеннее и настойчивее. Наконец она властно приказала юноше съехать с дороги в лесок, который появился как нельзя вовремя, и там состоялось совращение. Юноша был смущен, испытывая одновременно сексуальное возбуждение и стыд. Потом он все же доставил свою пассажирку по приозерной дороге к воротам парка, где люди собирались к fete votive, на который у нее были билеты. Разыгрывая ханжескую скромность, Мнемидис попрощался, и юноша, радуясь освобождению от странной попутчицы, постарался побыстрее уехать.
Эта встреча была тем ценнее для Мнемидиса, что придала ему уверенности в себе. Она не спровоцировала любопытства и прибавила ему самоуважения. Мнемидис даже рискнул подойти к полицейскому, стоявшему у ворот, и спросить у него, который час. Тот в смущении отпрянул от монахини, почтительно поздоровался с ней и ответил на вопрос. Итак, все в порядке. Со вздохом облегчения Мнемидис разрешил себе насладиться жизнью. Он прогулялся по аллеям, посетил выставку цветов в оранжерее, даже помог судить соревнование, написав свое мнение на листке бумаги и опустив его в ящик возле выхода. Потом отправился в другой конец парка, где посмотрел представление с Панчем и Джуди, показавшееся ему очень увлекательным. Он уже успел подзабыть, какими прекрасными бывают лица детей, когда те поглощены происходящим на сценической площадке. Тут можно заранее определить, каким станет ребенок, когда вырастет; достаточно заглянуть ему в глаза и мысленно наделить его своим интеллектом, и становится совершенно очевидно, что получится из малыша со временем. Мнемидису понравилось это упражнение, когда он, словно листая энциклопедию, всматривался в ребячьи лица. После этого был концерт, в основном романтической музыки, и его чуть не до обморока разволновали мелодии Штрауса и Делиба. Мнемидис вертел головой из стороны в сторону и закрывал глаза от удовольствия. Одновременно он нежно проводил пальцами по ножам, которые пока мирно прижимались к его бедрам.
У Мнемидиса было сколько угодно времени, по крайней мере, так ему казалось. И он мог позволить себе не спешить. Но когда его взгляд упал на телефонную будку, он немедленно вспомнил, что пока еще не знает точного адреса Констанс. Вскоре он отыскал его в разделе торговли и медицины и прочитал два раза, чтобы получше запомнить.
