— Если не возражаешь, мне бы хотелось пару минут поговорить с тобой. Надо кое о чем рассказать и кое о чем спросить.
Аффад выглядел непривычно бледным и неуверенным в себе. («Отлично!» — мстительно подумала Констанс.)
Они вместе вышли на залитую солнцем улицу, и, так как день обещал быть пригожим, Аффад предложил оставить автомобиль и прогуляться по набережной, на что Констанс тотчас согласилась.
Правда, согласилась не без тревоги, потому что тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Довольно долго они шли молча, в конце концов согласовав ритм своих шагов, и Аффад успел привести мысли в порядок.
— Ты знаешь, ты должна знать, ты должна была понять, что я решил больше никогда не говорить с тобой — для этого, естественно, были причины (которые кажутся тебе глупыми). Поэтому, вернувшись в Женеву, я поехал сразу в дом на озере, собираясь как можно реже бывать в городе. Но я увидел, что ты сделала с моим сыном, — благодаря науке, которую считаю весьма ограниченной, — и не мог не приехать, не мог не сказать тебе спасибо за твой чудесный талант.
Он обнял ее за плечи. Повернувшись друг к другу лицом, они молча крепко обнялись, словно испугались утонуть и это могло их спасти, но им обоим было трудно дышать, и они не произносили ни слова. Констанс заметила рядом скамейку, и, вырвавшись из объятий Аффада, все еще прерывисто дыша, вдруг поняла, что ее обуревают несовместимые чувства.
— Уф! — воскликнула она, то ли плача, то ли печально смеясь, и закрыла лицо руками. Аффад подошел и нежно погладил ее по голове. (Возможно, ему все-таки понравилась ее новая прическа?) Между прочим, когда они обнялись, он уловил аромат новых духов, который почему-то насторожил его и показался неприятным. Он сам не понял, почему!
— Мы наказаны за то, что позволили себе влюбиться. Наказаны за то, что это произошло слишком поздно. — Он проговорил это, чтобы прервать паузу и скрыть свои чувства, — он забыл, как страстно желал ее. Пальцами он ощущал исходившее от нее, словно электрический ток, желание — и перестал винить себя. — Мы считали себя очень умными, умнее всех.
— Ты все еще не уверен в себе?
— Скорее, не уверен в тебе. Я думал, ты лучше понимаешь, как опасно вмешиваться в систему, которую не знаешь и которая уже давно движется в заданном направлении. Можно потерять руку, глаз, жизнь. Наверно, я плохо объяснил, чего мы добиваемся, и ты решила, будто я состою в примитивном клубе самоубийц, а потому, будучи пылкой женщиной, навоображала невесть что — мол, как я могу любить тебя и покорно ждать смерти от неведомой руки в выбранное другими людьми время? Разве я не прав?
— Прав, — неохотно подтвердила Констанс. — Полагаю, ты понимаешь, что женщина может так чувствовать. Я и вправду глубоко разочарована в твоем мужестве. Меня по-дурацки обвинили в том, будто я перехватила письмо, даже украла его — а я даже не представляю, что стала бы с ним делать. Поначалу мне пришло на ум, почему бы, из чистой вредности, не уничтожить его и не посмотреть, что будет. Конечно же, ни о какой опасности я не думала, потому что в глубине души не принимала все это всерьез — ты говорил, что откажешься, постараешься выйти из… что я могла думать? Ну, я и взяла письмо, чтобы, пока тебя нет, прийти к какому-то решению, и для сохранности положила его в книгу. Но получилось так, что один человек, безумный человек, взял книгу, и письмо попросту исчезло. Боже мой, я виновата в недомыслии, в злости. Теперь мы стараемся его вернуть, хотя бы узнать, что с ним сделал больной.
— У тебя холодные руки. — Аффад сел рядом с Констанс и взял ее руки в свои. — Я виноват не меньше тебя, но не из-за письма, а из-за того, что не сумел объяснить, какая между нами преграда и с чем тебе надо смириться, чтобы мы могли любить друг друга. Ты права, я размышлял о выходе из клуба, когда вернусь домой, но в общем-то понимал, что это невозможно. Стоило нам расстаться, и я убедился в этом. Ну как я мог это сделать — ведь была бы поломана вся система, скомпрометирована наша цель. Я стал бы предателем!
— Предателем! — с иронией повторила Констанс, и он сжал ее руки.
— Да. Да. Я знаю, что ты считаешь это ребячеством, но есть человек, который стоит за мной, и есть человек, который стоит впереди меня. Я — звено в цепочке. Наши амбиции в некоем безумном смысле совершенно научны, если иметь в виду точное значение этого неправильно употребляемого слова. Мы задействуем цепную реакцию, которая, как нам кажется, противостоит законам энтропии — необратимый процесс всегда ведет к смерти, уничтожению, рассеиванию… Конечно же, это в высшей степени амбициозно. Но, понимаешь, тут нет романтического стремления к смерти… — Он пристально смотрел на нее несколько мгновений, потом вздохнул. — Боже мой! Кажется, ты начинаешь понимать. А я боялся, что этого никогда не случится — ведь речь идет о неотъемлемой части нашей любви: секс всего лишь цемент, склеивающий двойной образ, который мы представляем реальности, когда делим оргазм, когда дышим в одном ритме. Что говорит тебе старина Макс? Наверняка, что-то в этом роде. Верно?
— Да. Я как раз думала о нем.
— Человек, который идет следом за мной, представляет прошлое, а тот, который идет впереди, — будущее. Я между этими двумя полюсами, Там и Теперь. А еще я чувствую, что живу в тебе, как ты живешь во мне — s'il vous plaît!
[72]
Констанс была счастлива, что не надо лгать и сопротивляться его нежности — хотя, конечно же, «негодяй» заслуживал наказания…
— У меня еще остались сомнения, но я сдаюсь. Мне лишь жаль, что так нехорошо получилось с письмом. Это все, что мне сегодня и сейчас необходимо знать?
— В общем, да. Надо привести в порядок дела, но это не самое главное. Главное — принять послание о смерти и передать его дальше. Как ты думаешь, зачем создаются всякие общества и ассоциации? Они становятся резервуарами энергии и мысли, если хочешь, движущих сил.
— Понятно.
— Я чувствую, что без этого знания передаю очень слабый сигнал. Как грязная свеча зажигания! — Он прижался к ней. — Господи! Я так счастлив, что, кажется, могу потерять сознание!
— Не надо! Давай лучше, я накормлю тебя ланчем. А то от своих египетских крайностей действительно потеряешь сознание. Нет, серьезно — ты очень похудел. Почему?
— Много времени пробыл в пустыне, а на жаре не очень-то поешь. Еще я думал, что потерял твое уважение. Мне было очень нехорошо, и тогда я понял, что по-настоящему люблю тебя, как никого никогда не любил — это могло умалить то, что мы нечаянно обрели! Не хочу, чтобы ты слишком возомнила о себе, поэтому не буду продолжать. Но ведь это очевидно. На самом деле, мне хотелось, чтобы ты позаботилась о малыше, — чтобы вы сблизились, как ты говоришь, дышали одним йоговским дыханием. Это как кольцо дыма, которое ты выдыхаешь, когда куришь, — идеальное и самодостаточное. Констанс, почему ты не запрещаешь мне говорить?
Куда там! Это же был елей на сердце!
