Позднее, сидя в крошечном кабинете Макса за чашкой чая, она сочла естественным, что он подался к ней и коснулся ее колена со словами:
— Знаете, я думаю, вы могли бы поработать с нами и научиться кое-чему, что пойдет вам на пользу. Может быть, если бы вам хватило терпения…
— Мне всегда хватало терпения изучать нечто новое, — с улыбкой ответила Констанс. — Но вы должны объяснить, где и с чего следует начать.
Негр улыбнулся и похлопал ее по руке.
— Если не возражаете, я пойду с вами в дешевый магазинчик, где вы купите себе специальный коврик. Это первый и очень важный шаг, вы сами поймете, насколько он важен, вы даже полюбите этот коврик. Он будет частью вашей работы, вашего дыхания, и ваш разум сосредоточится на нем, пока вы будете на нем работать, а, может быть, просто лежать и отдыхать. Такие коврики стоят недорого, вы видели эти подстилки в классе. Однако нужно подобрать цвет, который вам понравится, и тогда вы захотите всегда держать его при себе — наверняка захотите. Коврик станет бесценным для вас, как ваш молитвенник. Память ваших усилий.
Макс говорил и говорил в таком духе, ведя ее вниз по лестнице, через внутренний дворик к выходу на улицу. Они зашли в магазин напротив, где Констанс покорно купила коврик. Потом вернулись на ее первый урок. Студия представляла собой грандиозное современное сооружение, часть всячески разукрашенной турецкой бани. Когда они вновь пересекали главный двор, Констанс была поражена тем, как два ученика-йога старательно жгли свои коврики на жаровне. Изумленная их странным поведением, она обратила на них внимание Макса.
— Какого черта?… — в замешательстве воскликнула она.
Макс засмеялся.
— Они поняли! — загадочно ответил он.
Констанс растерялась.
— Но после того, что вы сами говорили о ваших ковриках… — в изумлении проговорила она.
Макс покачал головой и засмеялся еще громче.
— Послушайте, — произнес он в конце концов, — в том, что они делают, нет никакой мистики, но мне не хотелось бы вдаваться в исключительно интеллектуальные объяснения. Лучше оставить это на потом — придет время, и вы сами во всем разберетесь.
Они поднялись по лестнице, продолжая разговаривать, и тут Констанс озарило. Она остановилась.
— Думаю, я поняла. Привязанность!
— Правильно, — с усмешкой подтвердил Макс. — Так оно и есть!
Констанс сама удивилась своей неожиданной и ничем не подготовленной формулировке. Откуда она взялась? Очевидно, когда-то Констанс читала об этом — хотя восточная метафизика была далека от круга ее интересов и занятий.
— Вам известно больше, чем вы сами думаете, — весело произнес Макс. — Сейчас я отправлю вас в класс для начинающих, чтобы вы выучили алфавит; потом станете из букв складывать слова, а из слов — предложения. Так будет, если вам хватит терпения и вы не бросите занятия. Такое тоже случается, но это неважно. Наука существует для тех, кому она действительно нужна и кто готов приложить усилия. Вот мне хотелось быть первым — я больше ни о чем не думал и принес немало мертв, чтобы стать тем, кем стал. Однако не се получилось, у меня нет своего класса. Возраст, ничего не поделаешь.
— И что теперь?
— Благослови вас Бог, я счастлив, правда, счастлив и не таю плохих мыслей. Мне показали, как можно медитировать, чтобы отказываться от зла и постепенно делать гармоничными свои отношения с огромным миром.
— Звучит здорово!
— Так и есть. Уверяю вас!
Вот так для Констанс началось проникновение в тайны мастерства, и, вспоминая об этом, она понимала, почему ни разу не упомянула о своих занятиях в беседах со Шварцем. Пару раз он намекал, мол, все исходящее из Индии сомнительно с точки зрения разума для ученого двадцатого столетия — а она очень ценила его доброе мнение о себе! Если ее спрашивали, то она отвечала, что дважды в неделю ходит, чтобы расслабиться, в турецкую баню. Так что йога оставалась их общей с Максом тайной. Правда, не совсем — ибо позднее Аффад восстановил доброе имя йоги, заметив то, что не сумели заметить ни Макс, ни Шварц — у столь разных наук в основе одна и та же суть. Макс не изучал психиатрию, а Шварц не был силен в йоге, поэтому Констанс казалось, будто интеллектуально она живет двойной жизнью, и оба учителя посягают на ее время и разум. Если бы пришлось, Шварц процитировал бы Киплинга насчет того, что Восток есть Восток и т. д. Слава Богу, в один прекрасный день Аффад удивил Констанс тем, что заявил, будто бы «поле недискретных величин Эйнштейна, «Оно» Гроддека,
[20]
"геральдическая вселенная" Персвардена
[21]
— одна и та же концепция, сообразующаяся с формулировками Патанжали».
[22]
Когда Констанс услышала это, у нее от радости подпрыгнуло сердце, ибо груз утомительных размышлений уже начал угнетать ее, сбивать с толку, заставляя сомневаться в собственном методе. Ну, конечно! Это была еще одна причина любить Аффада — понимание намного важнее физического влечения. Пока она и Шварц молча сидели друг против друга, у Констанс появилось ощущение его физического присутствия — наверное, он как раз в это время думал о ней и желал ее. Поезда подходили и уходили, и лес человеческих ног ступал по темной мостовой за окнами бара. Констанс пила и прислушивалась к собственным мыслям, которые словно мыши шмыгали туда-сюда у нее в голове, и все мысли были о прошлом. Удивительно, но разрыв их с Аффадом отношений как будто остановил ее на ходу — ей казалось, что у нее нет будущего, все осталось в прошлом и купалось в солнечном свете воспоминаний. Где ты, Аффад?
Глава вторая
Расследование
И правда, где? Из-за плохой погоды самолет задержался в Турции — и принц вел себя так, словно это было сделано нарочно, чтобы позлить его. Ничто не могло разубедить его в том, что турки («у них души из грязи, как у нубийцев») устроили все из-за своей необъяснимой нелюбви к египтянам, даже ненастную погоду. Весь уик-энд они мрачно наблюдали дождь и облака, словно дым стелившиеся над городом, — в лучшие времена гордой и мрачной столицей. Даже Босфор не пленял своей красотой из-за ветра, больших волн и стремительно надвигавшейся тьмы. И обычно приятная экскурсия в мечеть Аюба не привлекала в такую хмурую погоду. Более того, им было тяжело говорить и о поездке, и о Констанс; и каждый раз, едва принцу слышался намек на запретную тему, он впадал в бешенство и проявлял такую язвительность, что многострадальный Аффад тоже испытывал приступы гнева. Они сидели в отеле среди пальм, и принц, нетерпеливо хрустя пальцами, просматривал старые газеты, тогда как Аффад, жалея себя, раскладывал пасьянс на обитом зеленым сукном карточном столе, время от времени почти беззвучно и на разных языках проклиная все на свете. Приближающееся Расследование вселяло в него дурные предчувствия, отчего он был преисполнен виноватого уныния. После очередной остроты принца Аффад повернулся к нему и сказал:
