Обри Блэнфорд, который все слышал, хотя в это время раскладывал пасьянс, сказал:
— Наверно, ему самое время писать романы?
Журден улыбнулся.
— Так или иначе, но он самым нахальным образом заявился ко мне, требуя, чтобы я налил ему чего-нибудь покрепче, а еще попытался прощупать меня: готов ли я дать свидетельские показания в его пользу. Но не на того напал! И вообще я понятия не имею, чем он занимался во время оккупации, откуда мне знать? Констанс, я сказал, что вы спрашивали о нем, так как хотите побольше узнать о своей сестре и о том, чем же все-таки она занималась. Похоже, его это удивило и озадачило. Мне показалось, что ему не хочется с вами встречаться. Я даже испугался, — как бы он опять не исчез. Но потом мы немного поговорили, он успокоился и терпеливо меня выслушал. Я стал напирать на то, что вы можете стать для него ценным свидетелем в случае неприятностей с трибуналом. И поэтому в его интересах помочь вам. Неожиданно он смилостивился и согласился с вами встретиться, при условии, что только вы будете знать о месте вашего рандеву. Свидание назначено на четыре часа — вот почему я торопился. А вот записка от него с уточнением всех деталей.
Доктор вынул из кармана запечатанный конверт со словами:
— Уф! Я совсем запыхался, но теперь, когда долг исполнен, хорошо бы выпить стакан вина перед тем, как отправиться в обратный путь. Не будете ли вы так добры…
Констанс и Блэнфорд поспешили исполнить желание доктора, и все трое некоторое время посидели на террасе, в тени яблонь, пока Констанс, нетерпеливо вскрыв конверт, с любопытством и радостью читала послание, написанное мелким неразборчивым почерком неуловимого Смиргела. Письмо, между прочим, написано было по-немецки — значит, он не забыл! «Мадам! Насколько я понял со слов нашего общего друга, доброго доктора Журдена, вы хотите встретиться со мной. Я готов выполнить ваше желание, но прошу принять некоторые условия, которые из-за моего теперешнего положения и теперешних забот кажутся мне необходимыми, ибо я не распоряжаюсь собой, и к тому же очень занят. Итак, буду ждать вас завтра между четырьмя и пятью в Монфаве, в церкви, которая вам отлично известна. Надеюсь, это вам удобно. Искренне ваш…» Вместо подписи стояла закорючка. Констанс убрала письмо в конверт и поблагодарила Журдена за посредничество. Пока она читала, мужчины решили, что доктор останется на ланч, и очень скоро из кухни донесся многообещающий перестук кастрюль.
Солнце уже начало клониться к западу, когда Констанс села в автомобиль и поехала знакомой дорогой в город; Журден сидел рядом с ней, так как она уговорила его сложить велосипед и убрать его в багажник. Сначала она отвезла доктора домой, а потом отправилась на тенистую площадь, окруженную тихими оливами и кипарисами. Припарковавшись возле больничной стены, Констанс заглушила мотор и какое-то время сидела неподвижно, вспоминая то странное свидание с Ливией — как раз в этом живописном месте. Свидание, оказавшееся последним. Она словно наяву слышала, как Ливия, словно бы через силу, сообщает ей, что лишилась глаза. Словно наяву видела фигуру сестры, прятавшей лицо, будто стыдящейся своего увечья. Как же она все-таки лишилась глаза? Размышляя обо всех этих полузабытых событиях, Констанс медленно пересекла залитую солнцем рощу и переступила порог тихой церкви. Там никого не было и стоял полумрак, так как солнечные лучи туда не проникали. Подойдя к боковому приделу, Констанс остановилась, повернувшись спиной к написанной маслом картине, к изображенным на ней нелепым и бестактным свидетелям прошлого. На стене висела мемориальная доска с надписью, напоминающей о давно забытом священнике.
ICI REPOSE
PLACIDE BRUNO VALAYER
Evêque de Verdun
Mort en Avignon
en 1850
[111]
Картина была неважной, да и время ее написания не было отмечено ничем особенным. До чего же тусклыми, отрешенными, невыразительными были лица тех троих, кому был посвящен этот тихий храм. Впрочем, не совсем тихий — снаружи, в гуще зеленых листьев вдруг запел соловей, но почти сразу умолк, точно устыдившись, что слишком рано подал голос.
Констанс приехала немного загодя, и пока можно было не беспокоиться, что Смиргела еще нет. Она на минуту закрыла глаза, чтобы получше представить себе прошлое. Этот роскошный тихий уголок, освещенный неяркими лучами вечернего солнца, был самым подходящим местом для одинокой души. Отсюда одинокий мечтатель, преодолев полное жизни безмолвие и одномерные равнины осмысленного безрассудства, наконец-то отправится туда, где, благодаря мистическому озарению, можно выйти на новый путь к свету! Итак, к новой цели — попытаться сделать так, чтобы смерть стала сознательным актом! Погруженная в эти непростые размышления, Констанс, присевшая на скамью, вдруг почувствовала, что засыпает. А потом ее словно что-то напугало. Она, вздрогнув, проснулась и увидела Смиргела, бесшумно вошедшего в маленькую церковь. Через миг он уже сидел рядом, с улыбкой вглядываясь в ее сонное лицо. Констанс все никак не могла одолеть дрему.
— Ну, конечно же, это вы, — проговорила она.
— Неужели я так переменился?
По правде говоря, переменился. Очень исхудавший, в поношенной одежде, совсем коротко постриженный — и совсем седой. Однако хитрый неукротимый взгляд остался прежним. Смиргел плутовато прищурился.
— Даже не представляю, что нового я могу сообщить, однако постараюсь быть вам полезным. А вы? Выручите, если мне потребуется помощь? Полагаю, Журден сообщил вам, что меня вызывают в трибунал для дачи показаний насчет так называемых «преступлений накануне краха», нашего краха? Но на самом деле я работал на англичан, заручившись их обещанием, что после войны меня защитят. А теперь, под предлогом того, что я якобы был Двойным агентом, работавшим на своих, они заявляют, будто ничего мне не должны! Ну что вы на это скажете!
Он было вскочил, но вновь сел на скамью и сокрушенно покачал головой. Констанс было ясно, что лучше не заключать с ним никаких сделок.
— Боюсь, не могу ничего обещать — скажу прямо. Я тоже не могу ставить никаких условий. Мне просто любопытно узнать побольше о моей сестре и ее странной трагической смерти. Кажется, вы неплохо знали Ливию, однако в то время я вас ни о чем не спрашивала. Во время войны это было не совсем уместно. Теперь же все иначе, и я подумала, что могу задать вам несколько вопросов. Понимаете?
— А! Ливия! — произнес он, тяжко вздыхая. — Никому не дано узнать всю правду о Ливии!
То ли Констанс показалось, то ли он действительно старался скрыть досаду, когда говорил это? Словно мысль о Ливии неожиданно загнала его в западню ненужных воспоминаний и желаний. Констанс вгляделась в Смиргела и теперь заметила, что на его хитром лице проступили страдальческие морщины. Он глубоко задумался — возможно, восстанавливал в памяти лицо с пустой глазницей.
— Конечно же, — произнес он вдруг охрипшим голосом, — не стоит и говорить, как она умела привязать к себе — вам это и самой отлично известно! Но мои воспоминания простираются гораздо дальше, ведь мы встретились с ней еще до войны, когда были очень-очень молоды. И я ничего не знал ни о вас, ни о вашей семье, ни о вашем доме. Изучал археологию, специализировался на реставрации всяких раритетов: картин, керамики, стекла и так далее. Археологическое общество послало меня в Авиньон, чтобы я помог отреставрировать самую известную из здешних картин. Я был юн, горяч, искренне верил в идеи национал-социализма, как тогда верили все немцы. На мое удивление, она тоже в них верила. Вы не представляете, какая это удача для немца — найти англичанина, который верит в то же, во что верит он. Тем более девушку, да еще на редкость красивую. Вот такая вдруг удача. Естественно, я влюбился. Сделался ее рабом. Мы встречались каждый день возле великой картины. Она подавала мне кисти и краски. У нее было ангельское терпение. Но иногда она на несколько дней исчезала и никогда не говорила, где пропадала. Мы стали любовниками, и я был на седьмом небе от счастья. Однако вскоре меня стал грызть червь сомнения. Казалось, будто в глубине души, в самой глубине души у нее есть нечто, мешающее полностью отдаться любви. Словно бы она прислушивалась к звучавшей вдали музыке или каким-то голосам; из-за них она оставалась отстраненной, задумчивой, и это сбивало с толку, внушало разочарование, оставляло осадок неудовлетворенности, несмотря на страстные ласки. Я чувствовал себя обманутым и не раз предлагал расстаться, но она уговаривала меня не бросать ее, причем с такой пылкой настойчивостью, что я продолжал оставаться ее покорным слугой. Мне было ясно, что я люблю ее, но она не отвечала мне любовью, во всяком случае, ее любовь была гораздо слабее. И я не понимал, почему. Но как-то, во время одного из ее исчезновений, мне невольно удалось узнать то, что она старательно скрывала. Какой-то цыган пришел и сказал, что она зовет меня, потому что заболела, потому что накурилась всякого дерьма. Так и сказал. Он повел меня в район, который называется Ле-Баланс, и там, на втором этаже полуразрушенного дома, — скорее всего это был бордель, — я нашел ее. Совершенно больную, цыган все верно сказал. В чем причина болезни было ясно с первого взгляда. Я перепугался, и все не мог решить — звать врача или не стоит. Потом подумал, что лучше отвезу ее к себе домой, так сказать, в более приличное место. А уж потом позвоню врачу.
