Однажды одолеет даже
Мощь пирамиды островерхой,
И на Грааль укажет в ветхой,
Увы, и нищенской суме поэта -
Метафоры души ныне точнее нету!
Когда-то стихи были как крупицы золота в потоке нашего внутреннего времени, но мы давно стали экспертами в не-слушании — экспертами в не-взрослении.
Когда Блэнфорд сидел на веранде в Камарге, его тогда вдруг осенило: «Только закончившееся прошлое становится настоящим, и — вот он я. Все еще тут, все еще не мертвый. Однако пустыня накрыла собой все живое, и ночь накрыла все лучшее. Все (оглянитесь кругом) естественно, как и должно быть. Все в природе так или иначе связано с мистической цифрой «пять». (Пять жен Гам попы,
[119]
пять аскетов в оленьем заповеднике, пять сканд.)»
Пруст, столь большое значение придававший Времени, хронологии, воспоминаниям, когда речь шла об истории, тем не менее никогда не задавался очень важным вопросом. В какой момент чистые первозданные звуки водяных часов и степенная статичность длинного носа солнечных часов сменились временем, которое творят искусственные механизмы? В сущности, это можно считать рождением нового типа сознания. Вечное тиканье механизма стало нашим тиком.
Блэнфорд запечатан в стихах,
как в чреве девственницы.
«Быть в зените — и рухнуть,
как песочный замок,
Море смывает меня — балкон за балконом,
Башню за башней, затем мост,
равелин, пандус…
Опять песчинки, песчинки,
опять бесконечные дюны,
Вечные дюны, вечный песок, песок, песок,
Песок без конца и без края».
— Эй, Сатклифф!
— Неужели вы не понимаете?
«Бывает, слепну я, подобно старику Тиресию,
[120]
Мои глаза как будто у меня в груди —
Я всем мешаю этим
никому не нужным зреньем,
И пусть, зато мне ведомы все
будущие царства,
И не рожденные еще цари с царицами,
Увы, глаза, истерзанные морем и песком,
Не выдержали, обратились внутрь,
во Тьму.
И тот, кого нельзя назвать, нельзя любить,
Поводырем мне служит, словно пес».
Наши с ней сердца вступили в диалог; неужели, спустя столько лет, она готова принять и полюбить меня? Наши сердца, как воздушные змеи с перепутавшимися веревками. (Блэнфорд о Констанс.)
У мисс Блисс,
[121]
которая когда-то давно обучала его игре на фортепиано, был выраженный кенсингтонский акцент, поэтому стоило ей простудиться, и она начинала неправильно произносить слова — например, пела «Оччен, оччен шинее море» или читала «Фолшебные шкашки братьев Гримм» и «Шкашки тышячи и одной ночи». Принц глубоко чтил ее память. Часто думал о ней и при этом хитро улыбался. Лорд Гален рассказал ему об одном из своих деловых партнеров: «Кто-то заметил, что во сне он похож на еврея, так он решил всех перехитрить и не спал все время, пока продолжалась оккупация!»
Замковый камень неба, синяя Вега, тьма,
Как свободная кошка — синяя звезда,
Маяк и магнит моряков, которые
Подняв паруса, стремятся
к Полярной звезде,
Обуздывая бескрайнее море.
— Обри, вы скоро начнете писать роман. Пора уже! А я покину вас… и это после того, как мы провели столько времени вместе телом и душой, душой и телом. Великолепно было узнать вас, и, надеюсь, книга станет метафорой состояния рода человеческого, хотя это и звучит претенциозно. Однако помните, что два совратителя — ударная метафора и подходящее прилагательное — могут обернуться злейшими врагами поэта, если их не держать в узде.
Тиресий потерял глаза, но груди приобрел,
И много времени в глубоком сне провел.
Но голос Ливии в воспоминаньях жив,
Разбитый колокольчик заменил его,
Lessivee par son sperme
[122]
была она.
В отеле «Ронсери» есть дверь
В «Гревен», где восковые знаменитости,
Чутьем прославленные, а не умом.
Сатклифф вовлекал принца
То в пьянку, то в кутеж — как свинья в траве,
Сатклифф катался
В саду бесстыдных проституток.
Ее нижние губки были, как алебастровые пышки!
От панталон шел аромат пороха,
Сачок для мотыльков из рисовой бумаги,
Пудра, пепел сигареты, бумажный носовой
платок,
Которым она коснулась губ,
Пикантный стон, когда он заплатил.
Но слышали бы вы, как он говорил:
И юный Катулл и Юлий Цезарь вместе;
Тори с замашками парвеню, задающий
головомойку
Политическому хаму, наглецу. А потом -
Сердце роняло лепестки,
латинские стихи.
Стихи Сатклиффа не отличались разнообразием:
Гори, сверкай, огонь небесный,
Мне подари пожар телесный,
Меж колеями двух путей -
К пурпурной шлюхе мчусь моей,
Весны томленье скорей лови -
Дадим друг дружке урок любви.
Эго (обычно говорил Аффад) есть нечто мешающее состоянию высшего посвящения — крошечные проблески целого; как если бы сквозь них проходил свет, оставляя след другой реальности. Еще он говорил: «Любовь не будет жить подачками, она требует полной самоотдачи. Если она не любит, то ваш корабль пойдет ко дну». Обри услышал, как он спрашивал С: «Что мне сделать, чтобы вы стали более живым?»
Подобны в этом лесбиянкам,
Птицы, как те — к губам губами,
Друг к дружке льнут хвостами.
Но — строго между нами -
