Что я мог дать ей такого, чего ей негде больше было найти? Умничанье мое ей было нужно, мой дилетантский любовный пыл — ей, в чьем распоряжении были все самцы Александрии, полпенни за пачку? «Для отвода глаз!» Легко ли проглотить такое, легко ли привыкнуть? Но у короткой этой фразы — шероховатая осязаемость факта. Более того, она объясняет некоторые вещи, доселе бывшие для меня загадкой, — вроде наследства, оставленного мне Персуорденом. Сдается мне, он просто пытался искупить свою вину, хоть как-то смягчить ту боль, что причинила Жюстин Мелиссе, «полюбив» меня. Она же, со своей стороны, просто оберегала его от возможной мести Нессима (как он предупредителен, как спокоен при свете свечей). Однажды он сказал мне, вздохнув еле слышно: «Ничего нет проще, чем устроить в этом Городе исчезновение или смерть».
Тысячи фраз ищут друг друга вслепую, как корни деревьев ищут влагу, — потаенные смыслы человеческих жизней, скрытые за широкими улыбками, за ладонью, прикрывшей глаза, за злою шуткой, за возбужденным или доверительным тоном. (Теперь Жюстин завтракает в полной тишине, окруженная статными чернокожими слугами, и обедает при свечах в блистательном обществе. Она начала с нуля — с подворотни — и вот уже замужем за самым красивым банкиром в городе. Почему вышло так, а не иначе? Попробуйте понять, глядя на эту смуглую, на эту прелестную фигурку, перехватив улыбку, белозубую, счастливую, взгляд неприрученной…) В самом тривиальном разговоре вдруг шевельнется зародыш сюжета, способного уравновесить целую жизнь. Вот, к примеру (представим себе), Бальтазар находит Клеа на фоне красной парчовой шторы — в руке у нее бокал перно — и говорит: «Клеа, я хотел бы сказать тебе кое-что»; он говорит, и на лицо его ложится отблеск плавленого золота ее волос и теплых медовых тонов кожи, загоревшей под ласковым весенним солнцем у моря едва ли не до цвета жженого сахара. «Что?» — васильковой синевы глаза, оправленные в лицо и волосы словно бы рукою искусного ювелира, который жизнь потратил на великолепный сей комплект. «Я слушаю тебя, дорогой мой, говори». Густая черная шевелюра (он красит волосы), тихий голос в обычном сардонически рокочущем регистре, Бальтазар говорит: «Ко мне заходил твой отец. Он весьма обеспокоен слухами о том, что ты будто бы состоишь в противоестественной связи с некой женщиной. Подожди — дай мне договорить и не делай вид, будто я обидел тебя». Ибо Клеа смотрела на него теперь так, словно он схватил ее за раненую руку, уголки рта по-детски поползли вниз. «Он говорит, что ты невинна, что ты глупышка и что Александрия — не то место, где невинные люди могут…»
«Прошу тебя, Бальтазар».
«Я не стал бы затевать этого разговора, если бы не понял, что он по-настоящему страдает — не из-за возможной огласки: кому какое дело до сплетен? Он просто не хочет, чтобы тебе было больно».
Тихо, почти беззвучно, словно голос ее попал в гигантские шестеренки неведомой машины и сжат, стиснут, раздавлен там до сотой доли прежнего объема, Клеа отвечает:
«Я не была наедине с Жюстин уже целый год. Понимаешь? Все кончилось, как только я перестала писать портрет. Если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, больше никогда не говори со мной на эту тему» — и улыбается несмело, словно через силу, ибо в тот же самый миг к ним подходит, шелестя парусами, Жюстин, и улыбка ее лучится весельем и счастьем. (Кто сказал, что невозможно любить человека, которому ты причиняешь более всех боли?) Она проходит мимо, поворачивает в мягком свете свечей — ложится на крыло большая морская птица — и наконец идет туда, где стою я. «Я не смогу приехать сегодня, — шепчет она. — Нессим хочет, чтобы я осталась дома». Даже сейчас я помню, какой непостижимой тяжестью легли мне на плечи разочарование и растерянность. «Но ты обещала», — мямлю я. Знать бы мне тогда, что десятью минутами раньше она сказала Нессиму, который терпеть не может бриджа: «Дорогой, можно я поеду и составлю Червони компанию на партию в бридж, — тебе очень нужна машина?» Должно быть, это был один из тех немногих вечеров, когда Персуорден снизошел до встречи с ней в пустыне за Городом — и она была уже в пути, как лунатик, как стрела, пущенная в цель. Почему? Почему?
Бальтазар произносит в ту же самую минуту: «Твой отец сказал мне: „Я не могу на все это спокойно смотреть, и я не знаю, что мне делать. Такое чувство, словно следишь за маленьким ребенком, как он играет возле мощного станка, работающего, неогражденного“». На глазах у Клеа выступают слезы и высыхают медленно, пока она подносит к губам бокал. «Хватит об этом», — говорит она и разворачивается спиной к разговору и к Бальтазару, одним движением. И ее чуть припухшие губы уже катают, как камушки, пустые незначащие фразы, адресованные графу Банубуле, — а тот раскачивается и отдает поклоны с галантностью Скобиного попугая, приседающего на жердочке. Ей нравится видеть, что ее красота производит на него непосредственное, ясно видимое впечатление, — подобная дождю золотых стрел. Мимо еще раз проходит Жюстин и ловит на ходу запястье Клеа. «Ну как?» — говорит Клеа тоном человека, справляющегося о здоровье больного ребенка. По лицу Жюстин пробегает тень гримаски, и она драматически шепчет: «Ах, Клеа, ужас, просто ужас. Такая страшная ошибка. Нессим великолепен — но мне не следовало этого делать. За мной повсюду следят». Они долго и с чувством глядят друг на друга. Это первая их встреча за несколько месяцев. (В тот же день Персуорден написал: «Несколько слов о сегодняшнем вечере на скорую руку, но не так, чтобы совсем без чувства, с больничного моего одра». Он вовсе не был в постели, а сидел в кафе на берегу моря, писал и улыбался, пока писал.) Правда высказанная и невысказанная, сплетаются и пересекаются обрывки фраз, подхватывая, передавая дальше, провожая взглядами ручейки наших жизней, наши страхи, наше лицемерие, нашу печаль. Теперь Жюстин говорит о своем замужестве, этот брак, с точки зрения света, все еще окружен ореолом чистоты форм и смыслов — гипсовая маска совершенства, которой я так завидовал, когда впервые их встретил. «Взаимопроникновение душ», — узрел я тогда, но где же в действительности сыскать этого «волшебного зверя о двух головах»? На себе ощутив опасную силу Нессимовой ревности, ревности человека, бессильного духовно, она пришла в ужас, испугалась по-настоящему. Она ошиблась, попала в ловушку. (За всем этим, словно сверяясь с температурным листом тяжелораненого, наблюдала Клеа: просто из дружеского расположения, вовсе не желая новой фазы своей еще не умершей любви к этой нервной, неспособной хоть на чем-то надолго задержаться, взыскующей Абсолюта еврейке.)
Для Жюстин все происходившее с ней выглядело несколько иначе, она была — примитивней, что ли: мысль, которая не давала ей покоя, была мыслью о запахе, ведь до сих пор она судила о мужчинах именно по запаху! И впервые в жизни не сверилась с обонянием, ранее никогда ее не подводившим. Тело Нессима ничем не пахло, как чистый пустынный воздух, воздух летней пустыни, настораживающий и сухой. Стерильно чистый. Господи, как же она ненавидела всякую стерильность! Что еще? Чуть позже ее неприятно поразил маленький золотой крестик, уютно угнездившийся в волосах у него на груди. Он был копт — христианин! Так трудится женский дух, когда он наедине с самим собой. Она стыдилась этих своих мыслей и становилась еще более страстной, еще более внимательной к нему, хотя даже и в паузах между поцелуями в глубине души не мечтала ни о чем ином, кроме прохладной умиротворенности вдовьей доли. Не выдумываю ли я опять? Навряд ли.
