Насколько можно было судить, собрание в комнате шло полным ходом: скрипели стулья, нарастал и затихал гул голосов. Для меня это всё было не больше, чем просто шумы с определёнными характеристиками. Моё дело было опустить микрофон как можно ниже в очаг и начать записывать эту мешанину звуков. Мистера Сакрапанта била нервная дрожь, он переступал с ноги на ногу и жестами умолял быть предельно осторожным. Зачем так волноваться? Дело было простое, и в скором времени я увидел, как мой проводник кивает мне в темноте, и услышал тихое жужжание: запись пошла. Внизу, в зале заседаний, или в офицерском клубе, или что там это было, раздались новые голоса. Послышались приветствия, следом чья-то размеренная неторопливая речь. Я записывал минут десять, потом Сакрапант показал сигналом, чтобы я заканчивал. Этого достаточно, говорило его искажённое лицо; и я стал вытягивать провод, как какой-нибудь припозднившийся рыболов. Вдруг я почувствовал, как провод за что-то зацепился, и я дёрнул его. Должно быть, это был небольшой камешек в дымоходе, и от моего рывка он вывалился из стены, потому что что-то со стуком упало в камин и отскочило от железной подставки для дров. Я тут же понял, что люди внизу насторожились. В дымоходе раздавались голоса — люди пытались заглянуть в трубу. Я бешено стал наматывать провод: действовать нужно было мгновенно. Сакрапант прыгал рядом и умолял поторопиться. Я даже не стал ставить камень на место, так заразителен был страх этого труса. Я бросил аппарат в лодку и прыгнул следом; Сакрапант — за мной, при этом его пистолет выскользнул из кармана и с плеском исчез в чёрной воде. Похожий на Харона турок что было сил гнал лодку прочь от опасного места, но он был типичный представитель своего медлительного, неторопливого народа, так что мы тащились, словно на кладбище. Фонарь на лодке мы загасили и определяли направление по фонарику Сакрапанта, который он изредка включал на секунду. Мы медленно ползли по чернильной воде подземелья, как вдруг далеко впереди, справа от нас, блеснул жёлтый луч света, — словно распахнулась дверь, — и послышались неуверенные голоса. Секунду спустя, — возможно, они всё-таки были не уверены, — раздался негромкий кашель пистолета и звук пуль, срикошетивших от каменного свода и упавших в воду. Было не ясно, в нас они целились или нет, но звук был зловещ. Мистер Сакрапант на всякий случай бросился на дно лодки и пожаловался на приступ морской болезни. Турок даже не шелохнулся и продолжал упорно грести к нашему причалу. Я долго ещё сидел скрючившись, укрываясь от возможного нападения, хотя было непонятно, где наши противники и куда они стреляли. Казалось, вечность прошла, пока лодка не ткнулась носом в пристань и остановилась. Теперь мы были уже далеко от опасного места и можно было снова воспользоваться фонариками; мы расплатились со стариком и, выбравшись на поверхность, безмерно удивились — ибо на город уже опустилась тьма. Час был ещё не поздний, но такси было не найти, так что мы вынуждены были довольствоваться извозчиком, на котором, трясясь, подпрыгивая и раскачиваясь, и добрались до Галатского моста, где нас ждал катер; капитан спокойно покуривал на мостике.
В тот вечер мы обедали поздно, но на том же балконе, смотрящем в тёмный сад, и на сей раз мой хозяин был в прекрасном настроении от удачно проведённой операции; Сакрапант тоже был приглашён за стол и весь обед не мог оправиться от изумления перед собственным героизмом. «В нас стреляли, — всё повторял он озадаченно. — В мистера Чарлока и меня стреляли». Я ничего не сказал о том, как он лежал на дне лодки, уткнувшись в свёрнутый парус, или как я смело прятался за спиной лодочника. Мы были героями. Браво, Феликс! Я жалел только о том, что за столом не было таинственной Бенедикты, чтобы оценить величие нашего подвига; но она переправилась на азиатский берег пролива и должна была встретить нас утром во время соколиной охоты. «Вы, конечно, знаете, что она была очень больна?» — сказал Иокас Пехлеви, на первый взгляд как будто так, между делом. Слова его были никак не связаны с предыдущим разговором. Я был не совсем уверен, содержится ли в его тоне некое предупреждение, или он просто ставил меня в известность. Но эта фраза позволила мне взглянуть кое на что по-новому. Я замолчал в задумчивости, поняв теперь тайную причину того, что её взгляд смущает, сражает наповал, — причину, которую я приписывал её красоте. Дело было не в счастливом сочетании особенностей черт лица, а в печали и замкнутости в своей болезни — неврастении, — отчего казалось, что она смятенно вслушивается в некий внутренний монолог, одной ей слышимую музыку. Тотальный солипсизм… нет, промолчу, зачем обижать докторов? Если бы не это, она, возможно, была бы такой же банальной, как сотни других симпатичных блондинок; но эта её тайна словно возводила её на пьедестал — статуя больной музы из плоти и крови. Я так увлёкся чувством сострадания, пробуженным этим новым пониманием, что до меня с опозданием дошли слова Иокаса: «А теперь, пожалуйста, нельзя ли послушать ваши записи?» Вздрогнув, я пришёл в себя. «Да, конечно».
У меня были некоторые сомнения относительно качества записи, но и тут мне сопутствовала удача. Голоса звучали ясно и чисто. Иокас слушал с напряжённым вниманием, опустив голову и дымя сигарой, но после четвёртого повтора вздохнул с облегчением: «Это не Махмуд, верно?» Сакрапант радостно кивнул. «Тогда какое-то время не будем ничего предпринимать, — сказал Иокас. — Прекрасно. Прекрасно».
Разговор по-крабьи отступил к другим, более общим темам, которые не интересовали меня, и я отпустил мысли в свободное плаванье, ничуть не удивившись тому, что их понесло к Бенедикте, к малейшим подробностям её поведения и облика, словно в желании найти в них отражение болезненной красоты, которая однажды подчинила её себе. В тот вечер я откланялся рано, поскольку ещё до рассвета предстояло отправляться в путь, и вернулся в своё бунгало у кромки воды. Я скинул одежду и стал рассматривать своё тело, направляя свет в зеркало, чтобы было лучше видно. Не знаю, зачем я это делал, — да я и не задавался таким вопросом. Но закончив, я в отчаянии сел на кровать и сказал вслух: «Неужели оно действительно такое?» Что я имел в виду?
Не знаю. Полагаю, я нашёл свою красоту неубедительной! Больше того, к этому чувству собственной ничтожности и неполноценности прибавилось схожее — убеждённость, что я сделал выбор сколь неверный, столь и бесповоротный! Но, Боже мой, как ясно мне виделось её лицо! Тем не менее трезвый взгляд на себя, должно убыть, разрядил, так сказать, атмосферу, потому что той ночью я спал крепко, без снов, как в детстве. наверно, Иоланта хранила мой сон.
Что до Бенедикты, то, должен сознаться, я уже «видел» её прежде. То, как Иоланта опускалась на ковёр и вытаскивала замасленную колоду карт, говорило, что она долго, как пифия, будет раздумывать над своим и моим будущим; она всегда рассматривала их по отдельности даже в то время, не знаю уж в силу какой печальной тактичности. Я же, тогда молодой и самоуверенный, едва ли замечал удручённый тон, каким она могла сказать: «Карты говорят, что нам недолго осталось быть вместе. Скоро я уйду от тебя, и другая займёт моё место, вдова. Она будет печальней меня, намного печальней. Вижу вокруг неё много дверей, и все они закрыты». Я, конечно, зевал, подобно человеку, который (как сказал бы Карадок) повидал «des femmes de toutes les catégorilles»
[54]
. Мы, ребята науки, не можем одобрить гадание на картах. «Мне карты судят богатство, большое богатство, но ни удовлетворения, ни счастья. Теперь смотри, видишь: мы снова встретимся в другой стране, но будет слишком поздно, чтобы начинать всё сначала. Ну а вдова заворожит тебя. Она блондинка. Ты узнаешь её по правой ноге — что-то с ней не в порядке».
