Потом я нечаянно подслушал телефонный разговор клерка с Натаном по поводу билетов: Джулиан собирался в Париж на «Золотой стреле». Я запомнил номер заказа и с весёлой душой (и ещё более весёлыми мыслями) отправился на Стрэнд и, несколько сам себе удивившись, купил автоматический пистолет и шесть патронов к нему. Вид у меня, наверно, был малость
таинственный, как у монаха, покупающего презерватив. У меня не было никаких агрессивных намерений — я скорей думал о самозащите. Но сам факт покупки немного озадачил меня. Ожидая такси, которое должно было отвезти меня на вокзал «Виктория», я расположился за столом и уважительно почистил его. Но на сей раз меня подвели пробки на дорогах. Я бегом проскочил турникет и помчался неуклюжим галопом, поскольку мой поезд уже мягко тронулся. Шестой вагон. Шестой вагон. Я ещё поднажал. Место у окна, двадцать шестое, где-то в середине. Тяжело дыша, я увидел шестёрку на боку вагона-ресторана и поравнялся с ним. Но поезд набирал скорость, и мне пришлось предпринять новый рывок, чтобы нагнать желанный вагон. В нескольких дюймах от конца платформы я нагнал-таки его.
Я медленно поравнялся с окном, возле которого сидел Джулиан, однако лица его увидеть не удавалось; но я видел его руки! Ничего похожего на руки Иокаса. Изящные, маленькие, белые, державшие сигару в наполеоновских пальцах. Кисти искусного хирурга, гибкие, умные пальцы; но лица не видно, не хватило ещё нескольких шагов. Я рухнул без сил на тележку носильщика, стоявшую на краю платформы. Я чувствовал восторг и лёгкий испуг, чуть ли даже не ликовал. Во всяком случае, я видел его руки, верней, одну руку. Покинув вокзал, я сунул пистолет в урну, затолкав его под мокрые газеты. Зачем он был мне нужен, оставалось загадкой, которую не разрешил бы и психоаналитик; но, избавившись от него, я тут же ощутил, как невралгическая боль в переносице отпустила. Исключительно из желания взглянуть на себя в зеркало я спустился в платный туалет. Выглядел я поразительно хорошо и даже казался симпатичным в своём уродстве.
Да, с новым для меня явным чувством облегчения я вернулся в офис, в свою клетку с плюшевым ковром на полу, в обстановку творческой жизни. (За время моего отсутствия принесли несколько новых прототипов, я с удовольствием взял их в руки.) Секретари, освещённые безжалостным светом офиса (который придавал их чисто выбритым лицам мертвенный оттенок), оживлённо трещали, обсуждая замысловатые шестерёнки. Совершенно неожиданно у меня пропал всякий интерес к Джулиану, к его личности; он отодвинулся куда-то на второй план. Я стоял у окна, любуясь прекрасным аскетизмом моего зимнего Лондона, размышляя о симбиозе камня и деревьев и позвякивая мелочью в кармане. Я, конечно, иронизирую, потому что мысленно видел перед собой зловещий загородный дом, по которому в бледной сосредоточенности расхаживала Бенедикта, словно дожидаясь повода, чтобы взорваться. Они прислушивалась к чему-то, что недоступно человеческому слуху. Могла даже сказать посреди разговора: «Тише!»; а однажды, идя к ней через холл, я заметил что её взгляд направлен на что-то позади меня, что-то приближавшееся к ней, как я. Она отшатнулась от меня, потом, сделав над собой усилие, мотнула головой как пловец, которому в глаза попала вода, и, освободившись от наваждения, облегчённо заулыбалась.
Потом однажды я увидел перед офисом длинную вереницу автобусов, похожих на катафалки; все сотрудники фирмы были охвачены волнением. Я уж решил что это похороны, — народ был в чёрном. Из всех уголков и щелей здания валили какие-то невероятные фигуры — с траурным выражением на лицах; они представляли замкнутые тотемные кланы наших правящих кругов — банкиров, похожих на казуаров, законников, похожих на носорогов, политических заправил, похожих на важных сов. Баум, расфуфыренный и в кольцах, как бабочка синий адмирал, распустившая крылья, хлопотал, управляя этой топчущейся толпой. Он то бросался к окну, чтобы убедиться, что катафалки заполняются в должном порядке, то ходил по коридорам и барабанил в двери, крича:
— Тут никто не остался?
Явно какая-то гордость нации протянула ноги. Заметив меня, он вздрогнул. Заголосил, вцепившись себе в бачки:
— Вы опоздаете!
— Что, чёрт подери, происходит? — закричал я, и добряк Баум, склонив голову над невидимой кафедрой, с укоризной сказал:
— Грандиозная выставка, мистер Чарлок. Вам нельзя не присутствовать. — Я об этом совершенно забыл. Баум с той же укоризной оглядывал мой городской костюм. — Поезжайте как есть, — сказал он. — Переодеваться нет времени. Я предупрежу вашего шофёра.
Итак, я тоже отправился, следуя в хвосте длинного кортежа мнимых плакальщиков, через украшенный сверкающим снегом Лондон; машина постоянно застревала в пробках (Баум при этом яростно махал руками), скользила в снежной слякоти. Будь это действительно траурный кортеж, кто б тогда был избранным трупом? К счастью, в машине нашёлся бар с хорошим подбором напитков, и, выпив для поднятия духа неразбавленного виски, я смирился со своей участью. К тому времени, как мы добрались до белого бильярдного стола аэропорта, снег пошёл гуще и начали опускаться сумерки. Машины белыми лучами фар ощупывали друг друга, словно опознавая, как насекомые усиками. Какие-то безумные чертёжники расчертили белизну чёрными линиями и параболами, так что лётное поле выглядело наподобие геодезической ориентировки. Мы слетелись на главное здание, как стая скворцов. Но внутри было светло, просторно и тепло.
Территория выставки была отделена шёлковой лёнтой. Повсюду стояли полицейские. Баум сказал мне, что картины застрахованы на такую громадную сумму, что для их охраны потребовался весь штат уголовнорозыскного отдела. На мой взгляд, оформлена выставка была отлично. Обитые грубым холстом панели с висящими на них сокровищами смотрели на столь же длинную и высокую панель, на которой были расположены образцы лучшей продукции фирмы. Я не удержался и фыркнул — может, слишком громко — и тут же поймал на себе уничтожающий взгляд Баума. Мы толпились в ожидании гостей, неторопливо прогуливаясь по залу, чувствуя себя не в своей тарелке. Ни выпить пока, ни покурить. Одёргивали жилеты, поправляли манжеты, воротнички и галстуки. Я просмотрел список гостей, который вручил мне шофёр. Всё, буквально всё. Наконец во вращающуюся дверь, припорошенную снегом, вошли лорд-мэр Лондона и главы дипломатических представительств. О боги!
А этот свиток, что он держит у груди, уж не просветительская ли речь? Полицейских высыпало, как капель пота. Ни одна почтённая компания не обошла вниманием это событие — ибо тут были Фишмонгеры, Скиннеры, Кордвейнеры, Теннеры, Логроллеры, Страфангеры и бог знает кто ещё. Все розовощёкие, все соответственно сверкают золотишком и камешками, все горят желанием воздать искусству по достоинству. Что до дипломатов, то эти, так сказать, обеспечили вступительную часть — такие невероятно почтительные, такие раскованные, такие по-люциферски элегантные. Встречаясь в толпе, они делали вид, что вздрагивают от неожиданности, и кричали с поддельным изумлением: «Какая встреча!..» Обнимались, но с известной осторожностью, как актёры на сцене, которые, «обнимаясь, дают тычка друг другу». Прибывало снега, прибывало света. Я потихоньку отступил в толпу и скользнул за занавес, туда, где находился небольшой бар, который обслуживал обычных пассажиров авиарейсов. Со стаканом в руке я посмотрел сквозь щель в неплотно задёрнутом занавесе на тёмную суеверную орду. А что Иоланта? Все газеты были полны слухами о её близком разводе вкупе с её мрачными фотографиями. Думаю, это неизбежный конец всех светских любовных историй, проходящих на глазах публики, — когда она теряет свежесть новизны, остаётся облако мыльной пены и контракт на фильм. Гул, производимый честной компанией, словно роем пчёл или «острыми языками кос, перекликающихся в траве», поднимался под стеклянную крышу. Я чувствовал себя хорошо: слегка под хмельком и в безопасности.
