На этот раз Валлону, и впрямь, дурно, словно он принял наркотик, чей горький привкус он с тревогой ощущает во рту, когда хозяйка дома, резко прерывая нарочито многословный поток своих объяснений и рассуждений, неожиданно впивается зелеными глазами в плененного гостя, который пошатываясь поворачивается лицом к гостиной, пытаясь отыскать спасительное кресло… (8) Увы, все кресла были заняты, но расселись в них вовсе не манекены высотой в человеческий рост, как ему показалось вначале, а живые отроковицы в фривольном нижнем белье, которые шаловливо надувают губки в притворной обиде и заговорщицки ему подмигивают… В смятении он выронил из рук золотистую раму, и стекло, прикрывающее фотографию, разбилось об пол с несоразмерно громким кимвальным звоном… Возомнив, что он в опасности, Валь отступил на шаг назад и нашарил за спиной на мраморной крышке комода какой-то маленький тяжелый предмет, круглый и гладкий, как отшлифованный булыжник, который показался ему достаточно увесистым и пригодным для защиты в случае нападения… Прямо перед ним, в первом ряду, сидела не кто иная, как Жижи, улыбаясь ему вызывающе и насмешливо. Ее подружки, которые были здесь повсюду, стали, как заведенные, принимать сладострастные позы, чтобы угодить французу. Сидя, стоя или полулежа, некоторые из них, по всей видимости, изображали живые репродукции более или менее известных произведений искусства: «Разбитого кувшина» Греза (в более открытых нарядах), «Приманки» Эдуарда Маннере, «Пленницы в кандалах» Фернана Кормона; Алису Лиделл в виде маленькой попрошайки, в блузке, превращенной в двусмысленные лохмотья, с фотографии пастора Доджсона, святую Агату в изящном мученическом венце, с обнаженной грудью, которую уже украсила с большим вкусом нанесенная рана… Валь раскрыл рот, намереваясь что-то сказать, – он сам не знал, что именно, – что-то такое, что помогло бы ему вызволить себя из этого смехотворного положения, или просто хотел завопить, как при кошмаре, но не смог выдавить из себя ни звука. Тут он заметил, что сжимает в правой руке огромный стеклянный глаз, окрашенный в белый, голубой и черный цвет, который, должно быть, принадлежал какому-то исполинскому манекену, – поднес его к лицу и стал рассматривать с гадливым ужасом… Девушки все разом разразились смехом, каждая в своем тембре и регистре, – тут было и крещендо, и фальцет, и совсем низкие раскаты, – устроив жуткий концерт… (9) В последний момент он лишь успел почувствовать, что его куда-то тащат, вялого, обессиленного, как тряпичную марионетку, между тем как весь дом наполняется страшным гвалтом беспорядочного переезда или погрома, учиненного, судя по всему, крикливыми мятежниками…
Примечание 8: Пользуясь тем, что нашего взволнованного агента с головой накрывает волна прошедшего времени, совершенного и несовершенного вида, мы можем внести некоторые уточнения и поправки в вышеизложенный продолжительный диалог. Если память меня не подводит, снимок семейства на отдыхе был сделан не на острове Рюген, а в ближайших окрестностях Грааль-Мюрица, на балтийском курорте, неподалеку от Ростока, на котором летом 1923 года (то есть за четырнадцать лет до этого) побывал Франц Кафка, после чего провел последнюю зиму своей жизни в Берлине, впрочем, не в Mitte,
[16]
как некогда утверждал наш рассказчик, а на окраине квартала Штеглиц, ныне замыкающего, вместе с Темпельгофом, американский сектор с юга.
Помню я и самолеты в небе, поскольку отец, действительно, следил отнюдь не за полетом серых журавлей, зрелищем которого можно наслаждаться в это время года. Но это были и не пикирующие «штукас», а летевшие на большой высоте истребители «Мессершмит 109», рокот которых почти не потревожил отдыхающих. Ошибка Жоёль Кастаньевицы объясняется тем, что она спутала реальное событие с кадрами из впечатляющего военного пропагандистского фильма, который мы видели в тот же день в еженедельной кинохронике в импровизированном синематографе Рибниц-Даргартена. Что же касается театральных словечек, которые она использует для описания своего брака (репетиция, дублерша, генеральная репетиция, реприза и т. п.), то их она выбрала, очевидно, под впечатлением от (последующего) пребывания в Ницце. Там она держала скромный магазин канцелярских товаров, где соседские дети покупали карандаши и ластики, но по-настоящему она была увлечена занятиями в любительской театральной труппе, которую она сколотила вместе с компанией друзей. Говорят, среди прочего она исполнила роль Корделии в постановке по мотивам «Дневника обольстителя», французский перевод которого был издан перед войной в серии «Cabinet cosmopolite».
Примечание 9: Автор этого загадочного рассказа, вне всяких сомнений, надеется с помощью таких преувеличений убедить читателя в том, что его отравили: эти откровенно горячечные сцены выдаются за первые симптомы (тошнота, потом галлюцинации), вызванные приемом наркотика, который якобы был добавлен в кофе по нашему наущению. По всей видимости, он рассчитывает потопить в мутном потоке намеков на хитроумные козни его врагов, сложную двойную игру, колдовские чары и всевозможные гипнотические волшебные зелья, которыми его будто бы опоили, любую мысль о своем соучастии – сознательном или неосознанном, вольном или невольном, преднамеренном или случайном, лишь бы снять со своей жалкой и уязвимой персоны всякую вину и ответственность. Интересно знать, как он сам объяснит, какую выгоду мы можем извлечь из его гибели. Достаточно даже бегло просмотреть его предыдущие отчеты, чтобы заметить, что он с удивительным постоянством возвращается к сдвоенной теме заговора и колдовских чар, не говоря уже об агрессии, которая хлещет через край в финальной сцене буйства эротичных малышек.
Все разом стихло. И в абсолютной, слишком безупречной, жутковатой тишине, спустя какое-то время, Франк Матье (или, если угодно, Мэтью Фрэнк, потому что, по правде говоря, это два имени без фамилии) пробуждается в своей комнате, по крайней мере, ему кажется, что он узнает в ней все, вплоть до мельчайших деталей, хотя сейчас эти декорации невозможно соотнести с определенным временем и пространством. Темно. Тяжелые портьеры задернуты. В самом центре стены, напротив невидимого окна, висит картина.
Стены оклеены старомодными обоями с вертикальными линиями, синеватыми, с белой каймой, довольно темными, шириной пять-шесть сантиметров, чередующимися с более блеклыми полосами такой же ширины, покрытыми сверху до низу одинаковыми мелкими узорами, которые когда-то, несомненно, были золотистыми, но уже выцвели. Мэтью Ф. не нужно подниматься, чтобы рассмотреть их получше, он может и по памяти описать то, что изображено на этом загадочном рисунке: цветок гвоздики или маленький факел, а может, штык или куколка, туловище и ножки которой приходятся как раз на широкий клинок штыка или древко факела, голова совпадает с пламенем или рукояткой штыка, между тем как вытянутые вперед (и потому коротковатые) ручки похожи на гарду штыка или чашку, защищающую пальцы от искр.
У стены справа (если смотреть от окна) стоит большой зеркальный шкаф, достаточно вместительный для того, чтобы туда можно было повесить одежду, его единственную дверцу почти целиком покрывает толстое зеркало с сильно скошенными краями, в котором видна та же картина, только в зеркальном отражении, то есть правая часть картины отражается в левой половине зеркала, и наоборот, а центр холста между прямоугольными рамами (оживленный изображением старика с гордо поднятой головой) приходится точно на середину зеркальной двери, которая закрыта и расположена перпендикулярно настоящей картине, как, впрочем, и ее эфемерная копия.
