Наши полицейские ассистентки стояли поодаль, дожидаясь распоряжений. Я дал знак, и одна из них приблизилась к провинившейся, сжимая в правой руке кожаный хлыст – довольно тонкий, гибкий, но прочный ремень с удобной твердой рукояткой. Я вытянул три пальца, определяя меру заслуженного наказания. В тот же миг экзекуторша с ловкостью дрессировщицы нанесла по ее слегка раздвинутым в этой позе ягодицам три коротких, точных удара, с довольно большим разбросом. Каждый раз, когда ее жалил хлыст, малышка вздыбливалась, судорожно раскрывая рот от боли, но сдерживала крики и стоны.
Это представление настолько меня распалило, что мне захотелось как-то вознаградить ее за стойкость. Стараясь скрыть под маской сочувствия позыв сладострастия, если не извращенной похоти, я подошел к ней сзади, чтобы осмотреть свежие раны на попке: три четкие, перекрещивающиеся красные полосы, и ни одного следа порчи на тонкой коже, мягкой как шелк, в чем я смог убедиться, ласково к ней прикоснувшись. Тут я быстро засунул сначала два, а потом три пальца ей в вульву, которая приятно увлажнилась, что побудило меня деликатно, тихонько, с отцовской нежностью потеребить ей клитор, не слишком усердствуя, хотя эта маленькая живая почка сразу же набухла, и по всему ее тазу пробежала дрожь.
Вернувшись на свое место, я окинул ее влюбленным взглядом, между тем как она слегка колыхалась всем телом, возможно, стараясь смягчить жгучую боль, которую еще ощущала после короткой порки. Я ей улыбнулся, и она несмело улыбнулась мне в ответ, как вдруг беззвучно расплакалась. И это тоже было просто прелестно. Я спросил ее, знает ли она прославленный александрийский стих их великого национального поэта: «J'aimais jusqu'à ses pleurs que je faisais couler».
[21]
Она пролепетала сквозь слезы:
– Простите меня за то, что я солгала.
– Кроме этого, ты говорила еще неправду?
– Да… Я уже не хожу в школу. Я занимаюсь консумацией в одном кабаре в Шенберге.
– Как оно называется?
– Die Sphinx.
Я так и знал. При виде ее ангельского личика у меня временами вдруг возникало мимолетное воспоминание об одном ночном приключении. «Die Sphinx» (в немецком слово «сфинкс» женского рода) я посещаю нерегулярно, и когда я несколько мгновений назад засунул два пальца, указательный и средний, в эти юные срамные губы, от прикосновения к влажной щелочке ее «мадленки», отороченной пробивающимся шелковистым мехом, память сама собой встрепенулась: однажды в располагающей полутьме этого весьма интимного бара, в котором все официантки – сговорчивые проказницы более или менее отроческого возраста, я уже ласкал ее под школьной юбкой.
Но разве не следовало продолжить допрос, хотя бы для того, чтобы снять с себя моральную ответственность за то, что она попала к нам в лапы? Я закурил сигару и, сделав несколько задумчивых затяжек, сказал: «Расскажи-ка нам, где скрывается твой предполагаемый, хоть и незаконный папаша Oberführer
[22]
фон Брюке». Пленницу внезапно охватил страх, и она отчаянно замотала головой, потряхивая золотистыми локонами:
– Я этого не знаю, месье, я, правда, ничего не знаю. С тех пор, как мама вернулась со мной во Францию, почти десять лет назад, я ни разу не видела своего так называемого отца.
– Так, послушай, ты солгала в первый раз, когда заявила, что еще учишься в школе, во второй раз ты солгала, когда попыталась выдать себя за девственницу, не говоря уже о том, что ты дала крайне неточный ответ, когда сказала «отец неизвестен». Так что, ничего не мешает тебе солгать в третий раз. Поэтому нам придется тебя немножко, а может, и не немножко, помучить, чтобы ты созналась во всем, что тебе известно. Прижигание тлеющим кончиком сигары доставляет чудовищную боль, особенно когда ее прикладывают к самым чувствительным и уязвимым местам, сама знаешь, к каким… Аромат светлого табака становится от этого еще более тонким, более изысканным…
На сей раз моя маленькая сирена Балтийского моря (стоящая здесь передо мной с широко раздвинутыми ногами) безутешно расплакалась, сотрясаясь от рыданий, стала бессвязно клясться и божиться, что она не знает ничего из того, что у нее хотят выпытать, умоляя нас сжалиться над ее милашкой, которая дает ей средства к существованию. Поскольку я продолжал спокойно потягивать свою «гавану» (одну из лучших, что мне доводилось курить), наблюдая за тем, как она корчится и причитает, она вспомнила нечто такое, что, как она надеялась, могло убедить нас в ее искренности, хотя это было и так ясно: «Когда я видела его в последний раз, мне как раз исполнилось шесть лет… Это было в одной скромной квартире в центре, с окнами на Жандарменмаркт, сейчас от нее уже ничего не осталось…»
– Ну вот, видишь, – сказал я, – ты кое-что знаешь и опять хотела нас обмануть, когда утверждала обратное.
С решительным видом я встаю с кресла и иду к ней, между тем как она разом замирает, парализованная страхом, выпучив глаза и разинув рот. Стукнув по сигаре указательным пальцем, я стряхиваю с ее кончика цилиндр сероватого пепла, несколько раз подряд с силой затягиваюсь, чтобы она разгорелась как можно ярче, и делаю вид, будто хочу поднести сигару к ее груди, прямо к розовой ареоле с выпирающим соском. Мысль о неотвратимой пытке исторгает из уст обвиняемой протяжный крик ужаса.
Этого я и добивался. Я бросаю окурок «гаваны» на пол. Затем, очень ласково, с бесконечной нежностью, я обнимаю мою связанную жертву и шепчу ей на ушко признания в любви, сентиментальные и глупые, но сдобренные, во избежание излишней слащавости, парочкой шокирующих словечек, позаимствованных из лексикона похоти или довольно жесткой порнографии. Жижи трется об меня животом и грудью, как дитя, которое избежало опасности и хочет укрыться в объятиях спасителя. Из-за того, что путы сковывают ее движения, ей остается лишь взывать ко мне, и вот она подставляет мне свои влажные губы, чтобы я мог к ним приложиться, и отвечает на мои поцелуи с весьма правдоподобной, хоть и несколько наигранной страстью. Когда моя правая рука, та самая, которой я едва не начал терзать ей соски, медленно погружается ей в пах, дотягиваясь до отверстия между разверстых ягодиц, я замечаю, что моя юная возлюбленная делает пи-пи, выпуская короткими рывками струйку и тщетно пытаясь сдержаться. Дабы ее подбодрить и вкусить плоды своих трудов, я кладу пальцы прямо на теплый источник, откуда сейчас бьют длинные тугие струи, ибо моя сломленная жертва слишком долго терпела и, наконец, перестала сдерживать позывы, и тут же, смешиваясь с еще не просохшими слезами, из нее извергаются потоки звонкого и прохладного смеха – смеха маленькой девочки, которая выучилась новой, немного противной игре. «Вот что я называю умением убеждать!» – говорит доктор.
Но в этот самый миг слева от меня раздается громкий звон разбитого стекла, который доносится со стороны матового окна, отделяющего нас от соседнего помещения.
