– Маркус! Этот проклятый Маркус, любимчик нашей матери, которой ничего не стоило бросить меня ради того, чтобы уехать с тобой в свою доисторическую Бретань!.. Так, значит, ты не умер ребенком, не утонул в своем бретонском океане? А может, ты призрак?… Да, я частенько останавливаюсь здесь, в третьем номере, и в этот раз живу тут уже четыре дня… а может, и все пять. Можешь справиться в гостевой книге…
В моей бедной голове свербит одна единственная мысль: мне нужно любой ценой избавиться от самозванца. Выставить его из номера – нет, этого мало, он должен исчезнуть навсегда. Один из нас двоих лишний в этой истории. С решительным видом я делаю четыре шага в сторону своей шубы, которая все еще висит на крюке с круглой головкой из лакированного дерева. Но боковые карманы пусты – пистолета там нет… Куда же я мог его задевать? Я провожу рукой по лицу, я больше не понимаю, где я, кто я такой, когда все это происходит, зачем я здесь…
Взглянув на W, который все сидит в постели, прикрыв ноги одеялом, я вижу, что он, как герой фильма, крепко сжимает в вытянутых руках «Беретту» и целит мне в грудь. Наверняка, перед моим приходом он предусмотрительно припрятал пистолет под подушку. Да и спящим он, возможно, только прикидывался.
Он произносит, отчетливо выговаривая каждое слово: «Да, я Вальтер, и я стал твоей тенью с того момента, как ты сел в поезд в Айзенахе, – то крался за тобой по пятам, то обгонял тебя, в зависимости от того, как падал свет… Я нужен здесь твоему другу Пьеру Гарину, нужен позарез, для более важных дел. Вот почему он устроил для меня эту встречу с тобой, Маркус, он же Ашер, он же Борис Валлон, он же Матиас Франк… Мерзавец! (Неожиданно он начинает говорить угрожающим тоном.) Да будь ты проклят! Ты убил отца! Ты переспал с его молодой женой, не ведая о том, что она моя, и ты домогался ее дочери, а ведь она еще совсем ребенок!.. Но сейчас я с тобой покончу, ты уже свое отыграл».
Я вижу, как его пальцы едва заметно сжимаются на спусковом крючке. Раздается оглушительный грохот выстрела, разрывающего мне грудь… Никакой боли, только тревожное ощущение опустошенности. Но я уже не чувствую ни рук, ни ног, ни тела. Мощная волна подхватывает и накрывает меня, вода с привкусом крови заливает мне рот, я уже не могу достать ногой до дна… (14)
Примечание 14: Ну вот, все кончено.
Я действовал в порядке самообороны. Когда он достал автоматический пистолет из кармана своей висевшей на стене шубы, я тут же вскочил и навалился на него с такой прытью, какой он от меня явно не ожидал. Без особого труда я вырвал оружие у него из рук и отскочил назад… Но он успел снять пистолет с предохранителя… Пистолет выстрелил сам собой… Ясное дело, все мне поверят. На вороненой стали повсюду свежие отпечатки его пальцев. К тому же, берлинская полиция слишком сильно нуждается в моих услугах. А если потребуются еще какие-то доказательства того, что нападавший с оружием в руках угрожал моей жизни, я могу позаботиться о том, чтобы он первым произвел выстрел еще во время нашей короткой схватки, но промахнулся… пуля угодила, скажем, в стену за мной или в дверь…
В этот момент, повернувшись к двери, которая выходит в коридор, я замечаю, что она приоткрыта, наверное, еще Маркус забыл притворить ее за собой… Там, во мраке коридора, в котором уже погашены все лампы, белеют одинаковые лица братьев Малеров, неподвижные и бесстрастные, мертвенные, как у восковых манекенов, и слегка перекошенные, поскольку им пришлось прижаться друг к другу головами, чтобы наблюдать за этим спектаклем сквозь щель между дверью и косяком, слишком узкую для их тучных тел. Кровать повернута изголовьем к этой стене, так что прежде дверь была мне не видна… Увы, теперь мне уже не избавиться от этих случайных свидетелей…
Пока я спешно, в виду срочности дела, обдумываю сложившееся положение, хозяином которого я себя уже не чувствую, и быстро перебираю в уме всевозможные способы решения этой задачи, все как один непригодные, лица близнецов на глазах начинают таять, незаметно отплывая в темноту. То, что справа и чуть подальше, уже почти не различимое, кажется теперь смутным отражением второго лица, так потускнели его черты… Не прошло и минуты, как Франц и Иозеф Малеры исчезли, словно их поглотила тьма. Я бы принял все это за галлюцинацию, если бы не слышал их тяжелые неспешные шаги, сначала в коридоре, а потом на лестнице, ведущей в холл.
Что именно они видели? К тому моменту, когда я заметил их сдвоенный силуэт, я уже бросил пистолет на простыню. Да и высокая кровать должна была скрыть от их взора ту часть пола, где лежало бездыханное тело Марко. Впрочем, я почти уверен в том, что они прибежали отнюдь не на шум выстрелов. Если бы они бросились наверх, чтобы узнать, кто стрелял, они бы не смогли подняться сюда так быстро. Выходит, они молча наблюдали за убийством.
И тут меня внезапно осенило: Пьер Гарин – вот кто меня предал. Он уверял, что сегодня братья должны отлучиться на целый вечер в советский сектор для участия в рабочем совещании НКГБ, которое затянется до глубокой ночи. Разумеется, ни на какое совещание они не собирались, потому что он тут же сообщил им, где и когда я должен нанести решающий удар: в отеле «Союзники», сразу после визита берлинской полиции. К сожалению, я ничего не могу предпринять против этих двойных агентов-близнецов, которые по совместительству работают на ЦРУ и поэтому пользуются его покровительством… А прекрасная Ио – какую роль исполнила она в этой хитроумной интриге? Теперь можно допустить все что угодно…
Я еще был погружен в тревожные размышления, когда в номер быстро, твердым шагом, вошли два санитара из американского военного госпиталя. Не глядя на меня и не говоря мне ни слова, как будто здесь не было ни одной живой души, они выверенными движениями погрузили на раскладные носилки пострадавшего, чьи конечности еще не успели окоченеть и не создавали неудобств, какие обычно возникают при транспортировке трупов. Спустя пару минут, я снова остался в одиночестве и, не зная, как мне быть, принялся оглядывать номер, словно ключ к разгадке висел где-то на вешалке или лежал на полу. Все выглядело вполне пристойно и скучно. Следов крови на половицах не было. Я затворил дверь, которую оставили нараспашку безмолвные архангелы с белыми крыльями, когда уносили свою бездыханную добычу… Раз уж я был в пижаме, я подумал, что хорошо бы сейчас ненадолго прилечь и посмотреть, как будут развиваться события, и потом мне что-нибудь придет на ум, а пока я бы еще немного вздремнул.
Покой, серая мгла… И, наверняка, невыразимое уже близко… Никакая это не воронка. Но и не пресловутая тьма. Беспамятство, забвение, ожидание мягко окутаны этой серой, что бы там не говорили, довольно светлой пеленой, как сквозистым предрассветным туманом. И одиночество – тоже обман… Все равно тут, кажется, кто-то есть, тот же и все же другой, разрушитель и хранитель порядка, дух повествования и путник… некий изящный ответ на извечный вопрос: кто тут сейчас говорит? Это без конца складываются сами собой все те же древние слова, не единожды звучавшие, которые передают из века в век одну и ту же старую историю, каждый раз повторяющуюся, всегда новую…
Эпилог
Маркус фон Брюке, он же Марко, он же «Ашер» – седой, припорошенный пеплом человек, восставший из собственного остывшего погребального костра, – приходит в себя среди гладкой белизны современной больничной палаты. Он лежит на спине, его голову и плечи подпирает целая гора довольно жестких подушек. Опутанный трубками из стекла или прозрачной резины, подсоединенными к медицинским аппаратам, какие используются после операции, он едва может пошевелиться. Все тело затекло и ноет, но настоящей боли он не чувствует. У кровати стоит Жижи и смотрит на него с ласковой улыбкой, какой он у нее еще ни разу не видел. Она говорит:
