Боясь, что кто-нибудь меня потом узнает, я снял очки, потому что по опыту знал: очки – самая приметная моя черта, именно их люди первым делом видели, их и запоминали; искать дорогу это не слишком помогало, но зато – необъяснимо – мне стало казаться, что я замаскировался, что я в безопасности; неразборчивые уличные указатели и размытые венчики фонарей выплывали пятнами из темноты, мутный свет фар, мутные праздничные огоньки, казалось, что преследователи глядят на меня сквозь расфокусированный бинокль.
А было вот что: я проскочил свой отель, прошел пару кварталов вперед. Кроме того, я же не знал, что европейские отели закрываются на ночь и, чтобы попасть внутрь, надо звонить; когда наконец я – чихая, продрогнув до самых костей – пришлепал к нужной мне стеклянной двери, то обнаружил, что она закрыта, и неизвестно сколько еще простоял там, словно зомби, дергая за ручку – круть-верть, круть-верть – тупо, упрямо, ритмично, как метроном, потому что так одурел от холода, что не мог никак сообразить, почему войти-то нельзя. Сквозь стекло я понуро глядел в коридор, на черную, блестящую стойку портье: никого.
Наконец – бежит откуда-то изнутри, удивленно хмурит брови – опрятный темноволосый мужчина в темном костюме. Внутри так и полыхнуло ужасом, когда наши взгляды встретились, и я представил, какой у меня вид, но тут он отвернулся, загромыхал ключами.
– Простите, сэр, мы после одиннадцати дверь запираем, – сказал он. В глаза по-прежнему не смотрит. – Заботимся о безопасности наших постояльцев.
– Я под дождь попал, заблудился.
– Конечно, сэр. – Я понял, что он глядит на мои манжеты, которые были забрызганы каплями побуревшей крови размером с четвертак. – Вы всегда можете взять зонтик на стойке у портье.
– Спасибо, – и надо же, брякнул, – я пролил на себя шоколадный соус.
– Сожалею, сэр. Если желаете, в нашей прачечной их вам могут вывести.
– Было бы неплохо. – Не чует ли он, как от меня пахнет, как пахнет кровью? В коридоре было тепло, и от меня так и несло ржавым, соленым запахом. – Любимая рубашка, к тому же. Профитроли, – заткнись, заткнись! – Зато вкусные были.
– Рад, что они вам понравились. Можем на завтра забронировать вам столик в ресторане, если желаете.
– Спасибо. – Во рту у меня кровь, ее вкус, ее запах – повсюду, оставалось только надеяться, что он не чует ее так же остро, как я. – Буду рад.
– Сэр! – окликнул он меня, когда я направился к лифту.
– Да?
– Не забудьте ключ. – Он зашел за стойку, вытащил ключ из ячейки. – Двадцать седьмой, верно?
– Да, точно. – Я и обрадовался, что он напомнил мне, в каком я номере, и перепугался, что он так быстро его вспомнил, с лету просто.
– Доброй ночи, сэр. Приятного отдыха.
Два разных лифта. Бесконечный коридор, красный ковролин. Я зашел и зажег весь свет, какой был – настольную лампу, ночник, все лампочки на люстре, сбросил пальто прямо на пол и кинулся в душ, на ходу расстегивая окровавленную рубашку, спотыкаясь, как чудовище Франкенштейна, которое гонят вилами. Я скомкал липкую от крови ткань, швырнул рубашку в ванную, выкрутил горячую воду до упора – под ногами у меня заструились розовые ручейки, а я все скреб и скреб себя мочалкой с пахнущим лилиями гелем для душа, пока весь не пропах похоронными венками, а кожа не стала гореть.
Рубашка испорчена: вода уже стала чистой, а коричневатые брызги и пятна на воротнике так и не сошли. Я бросил ее в ванную – отмокать дальше, а сам сначала осмотрел шарф, потом пиджак – на них тоже была кровь, но на темной ткани было незаметно, а потом, аккуратно его вывернув (ну зачем я надел на вечеринку именно это, из верблюжьей шерсти? Почему не бушлат?) – и пальто. Один лацкан был еще ничего, а вот со вторым все было совсем плохо. В темно-винных брызгах отпечаталось беспорядочное движение, которое воскресило во мне ощущение выстрела: толчок, удар, разлетаются капли. Я запихнул пальто в раковину, налил на него шампунь и тер, тер его обувной щеткой из гардероба, потом шампунь закончился, закончился и гель для душа, тогда я натер пятно мылом и снова принялся тереть его, как незадачливый слуга в какой-нибудь сказке, которому до рассвета необходимо исполнить невыполнимое задание, иначе – смерть. Наконец трясущимися от усталости руками я выдавил на пятно зубную пасту из тюбика – странно, но она, кстати, сработала получше всего остального, хотя пятно так до конца и не вывела.
Потом я все-таки сдался и повесил пальто сушиться над ванной – промокшая насквозь тень мистера Павликовского. Я очень старался не запачкать кровью полотенца, а ржавые пятна и брызги с кафеля тщательно вытер туалетной бумагой, комки которой я то и дело лихорадочно спускал в унитаз. Полоски между плитками вычистил зубной щеткой. Белизна операционной. Блестят зеркала на стенах. Множатся бесконечные одиночества. Уже давно сошли последние пятнышки розового, а я все мыл – полоскал и снова застирывал перепачканные полотенца для рук, потому что они по-прежнему были подозрительно красноватого оттенка, – и после, когда я вымотался так, что меня пошатывало, я залез в душ, под почти невыносимый кипяток, и снова принялся скрести себя с ног до головы, изо всех сил возя куском мыла по волосам, рыдая от стекающей в глаза мыльной пены.
15
Я проснулся в какой-то неясный час от того, что задребезжал дверной звонок, и подскочил как ошпаренный. Простыни подо мной перекрутились, промокли от пота, жалюзи были задвинуты, поэтому я и понятия не имел, который сейчас час, не знал даже, день ли сейчас или ночь. Я даже толком не проснулся. Накинув халат, я приоткрыл дверь на цепочку и спросил:
– Борис?
Женщина в форменной одежде, с лоснящимся лицом.
– Стирка, сэр.
– Что?
– Портье сказал, сэр. Что вы хотели отдать вещи в чистку.
– Мммм… – Я поглядел на дверную ручку. Ну как после всего, что случилось, я забыл вывесить знак “Не беспокоить”? – Одну минутку.
Я вытащил из чемодана рубашку, в которой был на вечеринке – это она, по мнению Бориса, была недостаточно хороша для Гроздана.
– Держите, – просунул я рубашку через дверь. – Подождите-ка. Пиджак. Шарф. Оба – черного цвета. Стоит ли? Они были жеваные, влажные на ощупь, но – когда я включил настольную лампу и пристально их осмотрел, в очках, глазом антиквара, чуть ли не носом водя по ткани – крови видно не было. Белой салфеткой я промокнул одежду в нескольких местах – проверял, будут ли розовые следы. Следы были, но еле-еле заметные.
Горничная все ждала, и даже хорошо было, что приходилось поторапливаться: решаешь быстро, не колеблясь. Я вытащил из карманов бумажник, сыроватую, но на удивление – не размякшую оксиконтинку, которую я сунул в карман перед вечеринкой Анны де Лармессин (вот уж не думал, что когда-нибудь буду благодарен за то, что таблетка так медленно рассасывается), и толстый, глянцевитый конвертик Бориса, а костюм и шарф тоже передал горничной.
С преогромным облегчением я закрыл дверь. Но не прошло и полминуты, как во мне заворочалась тревога, которая тотчас же вскинулась беспокойным крещендо. Скоропалительное решение. Безумие просто. О чем я только думал?
