… Ты прекрасно знаешь, да и сама мне об этом говорила, что у меня много проблем, которые начались задолго до нашего знакомства, и ни в одной из этих моих проблем ты не виновата. Если мать станет спрашивать, нет ли в этом твоей вины, умоляю, дай ей тогда поговорить с Тессой Марголис, а еще лучше – с Эм, она будет только рада рассказать кому-нибудь все, что она обо мне думает. И кстати – к делу это совсем не относится, но прошу тебя, не пускай к вам домой Хэвистока Ирвинга, никогда, ни под каким видом.
Китси в детстве. Лезут в глаза светлые волосы. Заткнитесь, вы, придурки. Хватит, не то я маме скажу.
…и, самое важное…
(ручка застыла в воздухе)
… самое важное – я хочу сказать, что на вечеринке ты была просто красавицей, и я очень тронут, что ты надела мамины серьги. Она обожала Энди, она и тебя бы полюбила, ей бы очень хотелось, чтоб мы с тобой были вместе. Прости, что у нас с тобой так ничего и не сложилось. И надеюсь, что у тебя все еще сложится как надо. Честно.
От всего сердца,
Тео.
Запечатал, подписал адрес, отложил. На стойке регистрации марки точно есть.
Дорогой Хоби,
Мне очень тяжело писать это письмо, прости, что пишу его тебе.
То в жар, то в холод. Перед глазами – зеленые пятна. Температура у меня подскочила так, что казалось – стены сжимаются.
Это не из-за тех подделок, что я продал. А из-за чего – ты, я думаю, скоро и сам узнаешь.
Азотная кислота. Ламповая сажа. Мебель – как живое существо, с течением времени на ней тоже появляются шрамы и метины.
Незаметные и заметные следы времени.
…и не знаю, как сказать даже, но, знаешь, я все думаю про больного щенка, которого мы с мамой однажды нашли на улице в Чайнатауне. Собака лежала между мусорными баками. Щенок питбуля. Вонючая, грязная. Кожа да кости. Ослабела, встать не могла. А люди просто шли мимо. Я расстроился, и мама пообещала, что если ее так никто и не подберет, когда мы доужинаем, то ее заберем мы. И вот мы выходим из ресторана, а она там так и лежит. Мы поймали такси, я нес ее на руках, мы приехали домой, и мама соорудила ей лежанку в коробке на кухне, и собака была такая счастливая, облизала нам все лица, выпила ведра воды, съела всю собачью еду, которую мы ей купили, и тотчас же выблевала все обратно. Короче, чтоб не тянуть, скажу – она умерла. Нашей вины в том не было. Но нам казалось, что мы виноваты. Мы отвезли ее к ветеринару, купили ей специальной еды, но ей делалось все хуже и хуже. К тому времени мы оба к ней уже здорово привязались. И мама снова повезла ее к врачу, на этот раз – к специалисту, в Медицинский центр для животных. И врач сказал, что собака больна, я позабыл название болезни, и когда мы ее нашли, она уже была больна, и да, знаю, не это вы хотели услышать, но куда милосерднее будет, если вы прямо сейчас ее и усыпите…
Моя рука в беспамятстве, дергаными рывками, летала над бумагой. Но, дойдя до конца страницы и потянувшись за следующей, я с ужасом остановился. Мое прощание, казавшееся мне невесомостью, каким-то последним, стремительным взлетом, на бумаге оказалось вдруг совсем не таким проникновенным и красноречивым. Почерк был косой, буквы разъезжались во все стороны, письмо было глупым, бессвязным и более того – неразборчивым. Должен же быть какой-то другой способ поблагодарить Хоби, сказать ему все, что я хотел – покороче, попроще: а именно, что не надо ему расстраиваться, что он всегда был ко мне добр и помогал мне, как только мог, точно так же, как мы с мамой изо всех сил старались помочь этой питбульке, которая – дельная, кстати, подробность, только мне не хотелось слишком уж растягивать эту историю – была, конечно, славным щенком, но при этом страшным вредителем, пока не умерла – успела разнести нам всю квартиру и разодрала в клочья весь диван.
Избалованный, пошлый нытик. Горло болело так, будто его изнутри выскребли лезвием.
Снимаем обивку. Смотри-ка: древоточцы. Надо обработать “Купринолом”.
Той ночью, когда я у Хоби наглотался таблеток в ванной наверху – думал, не очнусь, и все-таки очнулся, лежа на полу, прижимаясь щекой к старенькой шестиугольной косоватой плитке, – то, помню, поразился, как же она вся светится, эта довоенная ванная комната с незатейливой белой начинкой, если глядеть на нее из загробного мира.
Начало конца? Или конец конца?
Fabelhaft
[95]
. Давно мы так не веселились.
Сначала одно, потом – другое. Аспирин. Холодная вода из мини-бара. Таблетки зашипели, застряли внутри, я словно щебня наглотался, заколотил по груди, стараясь их протолкнуть, от выпивки я как будто еще сильнее разболелся, хотелось пить, голова кругом, рыболовные крючки в горле, вода глупо стекает у меня по щекам, я отфыркиваюсь, чихаю, я открыл бутылку вина вроде как чтоб себя побаловать, а оно прошло в горло скипидаром, обожгло, изрезало мне весь желудок, может, залезть в ванну, может, позвонить, попросить, чтоб принесли что-нибудь горячее, что-нибудь несложное, бульону или чаю?
Нет, надо просто допить вино или, может, сразу переключиться на водку; я читал где-то в интернете, что самоубийцам удавалось умереть от передоза только в двух процентах случаев, цифра до абсурдного ничтожная, но, к несчастью, весь мой предыдущий опыт только подтверждал – так оно и есть. “И никакого те дождика”. Такую кто-то там оставил предсмертную записку. “Сплошной фарс”. Муж Джин Харлоу, который покончил с собой прямо в их брачную ночь. А самая лучшая – у Джорджа Сандерса, просто классика старого Голливуда, отец ее наизусть помнил и постоянно цитировал. “Дорогой мир, мне скучно, и я ухожу”. И еще вот Харт Крейн. Взмыть и упасть, он падает – полощется рубашка. До свиданья, люди! – крикнул он на прощанье и спрыгнул с корабля.
Тело своим я больше не считал. Оно перестало быть моим. Мои руки двигались отдельно от меня, взлетали сами по себе, я был весь как марионетка, развертывался, подымался дергано на веревочках.
Хоби мне рассказывал, что в молодости он пил виски “Катти Сарк”, потому что его пил Харт Крейн. “Катти Сарк” значит “короткая юбка”.
В музыкальной комнате – бледно-зеленые стены, пальмы и фисташковое мороженое.
Заиндевевшие окна. Выстуженные комнаты детства Хоби.
Старые мастера, они, знаешь, никогда не ошибались.
Что я думал, что чувствовал?
Дышать было больно. Пакет с героином лежал на тумбочке с другой стороны кровати. Отец, конечно бы, с его-то неистощимой любовью к самому трэшу шоу-бизнеса, одобрил мизансцену – наркота, полная окурков пепельница, бухло и тому подобное, – но я как-то не мог до конца примириться с мыслью, что, когда меня найдут, я буду тут валяться в гостиничном халате, словно какой-нибудь вышедший в тираж ресторанный певец. Надо было прибраться, принять душ, побриться и надеть костюм, чтоб, когда найдут – я не выглядел слишком уж убого, потом, когда закончится ночная смена у горничных, снять с двери табличку “Не беспокоить!”: лучше если меня найдут сразу, утром, а не потом, по запаху.
