– Ой, да брось ты!
– Поттер, – он резко втянул в себя воздух, – ну ты что-то с чем-то. Хуже бабы. “Быстрее, быстрее”. “Ну все, пошел”. Ты что, моих эсэмэсок не читал?
– Каких?
Борис замер, потянувшись за бокалом. Он быстро глянул на пол, и только тут я заметил, что возле стула у него лежит сумка.
Борис насмешливо прикусил большой палец:
– Валяй, смотри.
Слова так и повисли над испорченным завтраком. Искаженные отражения в куполообразной крышке на серебряном блюде.
Я поднял сумку, встал; когда я направился к двери, улыбка у него увяла.
– Подожди! – сказал он.
– Чего подождать?
– Что, открывать не будешь?
– Слушай… – Я слишком хорошо себя знал: затягивать с этим не стоило, я не могу дважды попасться на одну и ту же…
– Ты чего делаешь? Куда собрался?
– Отнесу сумку вниз. Пусть в сейф положат.
Я не знал даже, есть ли у них там сейф, но не хотел, чтоб картина находилась рядом со мной – с чужими людьми, в чулане она будет в большей безопасности. Еще я собирался позвонить в полицию – сразу же, как Борис уйдет, его во все это втягивать не стоило.
– Ты туда даже не заглянул! Даже не знаешь, что там!
– Принято к сведению.
– Это ты вообще о чем щас?
– Может, мне и не надо знать, что там внутри.
– Ах, не надо? А может, надо. Это не то, что ты думаешь, – прибавил он с легким самодовольством.
– Не то?
– Не то.
– А откуда ты знаешь, что я думаю?
– Да, конечно, я знаю, что ты думаешь! И ты ошибаешься! Прости. Но, – он вскинул руки, – там кое-что гораздо, гораздо лучше.
– Лучше, чем?..
– Да.
– Что вообще может быть лучше?
– А вот так. Лучше-прелучше. Ты уж поверь. Открой, сам увидишь, – он кивком указал на сумку.
– Что это? – С полминуты я не мог ни слова вымолвить. Я вытащил из сумки один кирпичик сотенных – доллары, – потом еще один.
– Тут не все, – он поскреб в затылке. – Небольшая часть.
Я посмотрел на деньги, потом на него.
– Небольшая часть – чего?
– Ну, – он ухмыльнулся, – подумал, с наличкой я красивее выступлю.
Из соседней комнаты доносятся приглушенные комедийные голоса, отчетливые рулады закадрового смеха.
– Чтоб тебя получше удивить! И помни, это еще не все. Валюта США, тебе с ней домой проще будет возвращаться. Тут столько, сколько ты привез – ну, чуть побольше. По правде сказать, денег они еще не перевели – платеж пока не прошел. Но скоро заплатят, я надеюсь.
– Они? Кто не перевел денег? За что?
– Деньги мои. Собственно личные. Из сейфа у меня дома. Мы за ними в Антверпен заезжали. Так лучше ведь – чтоб ты их увидел, когда сумку откроешь, а что, нет? Рождественское утро! Хо-хо-хо! А потом их будет еще больше.
Я повертел в руках пачку денег, осмотрел ее: с одной стороны, с другой. Перетянута банковской лентой, на вид – будто только что из “Ситибанка”.
– “Спасибо, Борис”. “Ой, да ну что ты!”, – иронично ответил он уже своим обычным голосом. – “Рад помочь!”
Пачки денег. Как с неба свалились. На ощупь похрустывают. Что-то во всем этом было – какой-то смысл, какие-то эмоции, но до меня они пока никак не доходили.
– Короче, как я уже сказал – тут только часть. От двух миллионов евро. А в долларах это гораздо, гораздо больше. Так что – с Рождеством тебя! Вот тебе мой подарок! Я могу открыть на твое имя счет в швейцарском банке, перевести туда остаток, сделать вклад на предъявителя, и тогда… Ты чего? – спросил он, чуть ли не отпрыгнув от меня, когда я засунул пачки денег обратно в сумку, застегнул ее и сунул ему. – Нет! Это твои деньги!
– Они мне не нужны.
– Ты, похоже, не понял ничего! Пожалуйста, дай я все объясню.
– Еще раз – мне они не нужны.
– Поттер, – он скрестил руки на груди и холодно на меня поглядел, так же, как тогда – в польском баре, – другой на моем месте вышел бы сейчас отсюда, улыбаясь во весь рот, и никогда бы не вернулся.
– Ну и почему же ты не уходишь?
– Я… – он окинул взглядом комнату, будто ища ответ, – я тебе скажу, почему! По старой дружбе. Хоть ты и обращаешься со мной как с преступником. И потому, что я хочу вернуть тебе должок…
– Какой должок?
– Чего?
– Ну какой? Объясни! Откуда, черт дери, взялись эти деньги? И что, мать твою, это меняет?
– Ну, слушай, не надо так сразу думать, что…
– Наплевать мне на эти деньги! – чуть ли не в голос орал я. – Картина – вот что важно! Где картина?
– Если ты помолчишь хоть секунду и перестанешь придумывать…
– Что это за деньги? Откуда они? Кто их тебе дал? Билл Гейтс? Санта-Клаус? Зубная фея?
– Прошу тебя, хватит. Ты прямо как твой отец – чуть что в позу становишься.
– Где картина? Что ты с ней сделал? У тебя ее нет больше, да? Обменял? Продал?
– Нет, конечно, я… эй! – Он резко отодвинул стул. – Господи, Поттер, да успокойся ты. Да не продавал я ее. Ну как я мог ее продать?
– Не знаю! Откуда мне знать? Зачем вот это все было? Смысл в чем был? Да зачем я вообще сюда поехал? Зачем ты меня в это втянул? Ты что, меня сюда притащил, чтоб я тебе людей помогал убивать? Так, да?
– Я в жизни никого не убил! – надменно отозвался Борис.
– Господи боже. Это ты говоришь? Это шутка, смеяться надо? Ты, значит, только что сказал, что никого…
– Это была самозащита. Ты сам видел. Я, знаешь ли, людей чисто для удовольствия направо-налево не убиваю, но когда надо – могу себя защитить. А ты, – властно перебил он меня, – когда ты – Мартина, то кроме того, что я бы сейчас тут не стоял, да и ты, наверное, тоже…
– Слушай, сделай одолжение! Раз уж никак не заткнешься. Отойди вон туда, в сторонку, хоть на минуту. Я сейчас даже видеть тебя не хочу.
– … насчет Мартина, если б в полиции все узнали, тебе бы медаль дали, и не только они, а еще много других невинных людей, которых сейчас благодаря Мартину нет в живых…
– Или, знаешь что, можешь даже уйти. Так, наверное, будет лучше.
– Мартин был сущий дьявол. Ничего человеческого. Отчасти это не его вина. Он такой родился. Ни капли чувств, понимаешь? Мартин, знаешь, в людей не только стрелял, он с ними вытворял много чего похуже. Нет, с нами бы ничего такого не было, – торопливо прибавил он, взмахнув рукой, как будто только в этом-то и крылась причина наших с ним разногласий. – Нас он бы просто пристрелил по старой дружбе, без всяких гадостей и мерзких штучек. Но был ли Мартин хорошим человеком? Настоящим, нормальным человеком? Нет. Не был. Да и Фриц не был нежной ромашкой. Так что боль эта твоя, раскаяние – это потому, что ты на все неправильно смотришь. А надо так – что ты, мол, совершил геройский поступок во имя высшего блага. Потому что нельзя все время так мрачно глядеть на жизнь, понимаешь, это очень вредно.
