– Прости, я не помню, как тебя зовут. А вот лицо помню, – потом, поглаживая собаку, добавила: – Я когда вернулась домой, не узнала свою комнату. Кровать узнала, все вещи – узнала, а вот комната была другой.
Теперь мои глаза уже полностью привыкли к темноте, и я видел и кресло-каталку в углу, и бутылочки с лекарствами на прикроватном столике.
– А что у Бетховена тебе нравится?
– Ээээ… – я не сводил глаз с ее руки, лежавшей поверх одеяла, с нежной кожи, заклеенной на сгибе локтя пластырем.
Она заворочалась в кровати, переведя взгляд с меня на силуэт Хоби в дверях, в ярком свете из коридора.
– Мне ведь нельзя много разговаривать, да? – спросила она.
– Нельзя, голубка.
– А по-моему, я не очень устала. Сама не пойму. Ты днем устаешь? – спросила она.
– Бывает. – После маминой смерти я часто стал засыпать на уроках, а после школы вырубался у Энди в комнате. – Раньше не уставал.
– Вот и я. А теперь вечно хочу спать. С чего бы? По-моему, это такая тоска.
Оглянувшись на освещенный дверной проем, я заметил, что Хоби отошел на минутку. На меня это было не похоже, но я почему-то умирал от желания взять ее за руку, и это я и сделал, едва мы остались одни.
– Ты не против? – спросил я.
Все как будто замедлилось, я словно пробивался сквозь толщу воды. Так странно было держаться за руку – за руку с девчонкой – и до чего же нормально. Раньше я ничего такого никогда не делал.
– Вовсе нет. По-моему, это очень мило, – и немного помолчав – я услышал, как храпит маленький терьер, – спросила: – Не возражаешь, если я глаза закрою на секундочку?
– Нет, – ответил я, проводя большим пальцем по ее костяшкам, прочертив им все косточки.
– Я знаю, что это ужасно невежливо, но ничего не могу поделать. Я глядел на ее потемневшие веки, растрескавшиеся губы, на ее синяки и бледность, на уродливые металлические метины над ухом. От того, как странно в ней сочеталось все самое волнующее и то, что таковым не должно было быть, я смешался, голова пошла кругом.
Я виновато оглянулся и заметил, что Хоби снова стоит в дверях. Выйдя в коридор на цыпочках, я тихонько прикрыл за собой дверь, радуясь, что тут так темно.
Вместе с Хоби мы вернулись в гостиную.
– Ну и как она тебе? – спросил он так тихо, что я едва расслышал. Что я ему мог ответить?
– Ну, вроде нормально.
– Она переменилась. – Он уныло смолк и засунул руки поглубже в карманы халата. – То есть это она и не она. Многих близких вообще не узнает, говорит с ними очень официально, а к чужим людям тянется, болтает с ними как со знакомыми, и как со старыми друзьями общается с теми, кого раньше и в глаза не видела. Мне сказали, что такое часто бывает.
– А почему ей нельзя слушать музыку?
Он вздернул бровь.
– О, иногда она ее слушает. Но, бывает, особенно по вечерам, музыка ее расстраивает – она начинает думать, что ей нужно упражняться, что нужно разучить какое-то произведение для школы, мечется. Очень тяжело. Когда-нибудь, конечно, на любительском уровне она сможет играть, ну, мне вроде так сказали….
Вдруг в дверь позвонили, и мы оба вздрогнули.
– Ага, – засуетился Хоби, взглянув, как я отметил, на невероятной красоты старые наручные часы, – пришла медсестра.
Мы поглядели друг на друга. Разговор был не окончен, нам еще столько всего нужно было сказать.
Снова звонок. В конце коридора загавкала собака.
– Рановато она, – заторопился Хоби, вид у него был слегка отчаявшийся.
– А можно я еще приду? Навещу ее?
Он затормозил. Казалось, он потрясен тем, что я вообще спросил такое.
– Ну, разумеется, можно, – сказал он, – приходи…
Звонок.
– …когда хочешь, – сказал Хоби. – Пожалуйста. Мы тебе всегда рады.
3
– Ну и как все прошло? – спросил Энди, пока мы переодевались к ужину. – Странно было?
Платт уехал на вокзал – он возвращался в школу, миссис Барбур ужинала с учредителями какого-то там благотворительного фонда, а мистер Барбур вел нас в ресторан при яхт-клубе, куда мы ходили только если миссис Барбур была вечером занята.
– Этот мужик знает твою мать.
Завязывая галстук, Энди скорчил гримаску: да его мать все знают.
– Странновато было, конечно, – сказал я. – Но хорошо, что я туда съездил. Держи, – добавил я, засунув руку в карман, – спасибо за телефон.
Энди поглядел, нет ли сообщений, выключил телефон и сунул его в карман. Постояв так какое-то время, с рукой в кармане, он поднял голову, но посмотрел не на меня:
– Все плохо, я знаю, – вдруг сказал он. – Очень жаль, что с тобой такая херня случилась.
Из-за его безжизненного, как запись автоответчика, голоса, я сразу и не понял, что он говорит.
– Она была очень милая, – сказал он, по-прежнему на меня не глядя, – ну, то есть…
– Ну да, – пробормотал я, не горя желанием продолжать разговор.
– Ну, как бы, я скучаю по ней, – сказал Энди наконец, почти что испуганно глянув мне в глаза, – я раньше никого не знал, кто бы умер. Ну, кроме дедушки Ван дер Плейна. То есть никого, кто бы мне нравился.
Я молчал. Мама всегда питала слабость к Энди – терпеливо расспрашивала про его домашнюю метеорологическую станцию, перешучивалась с ним насчет того, сколько очков он уже набрал в “Галактических сражениях”, пока он не раскраснеется от удовольствия. Молодая, озорная, неугомонная, ласковая – она была полной противоположностью его матери: эта мама вместе с нами швыряла фрисби в парке и обсуждала фильмы про зомби, разрешала нам субботним утром валяться с ней кровати, есть цветные сахарные хлопья и смотреть мультики; меня даже злило иногда то, каким оживленным, одуревшим Энди становился в ее присутствии – вечно ходил за ней хвостом, бубнил что-то там про четвертый уровень какой-нибудь очередной игры и не мог оторвать глаз от ее зада, когда она нагибалась, чтобы достать что-нибудь из холодильника.
– Она была крутяцкая, – сказал Энди своим нездешним голосом. – Помнишь, как она аж в Нью-Джерси повезла нас на автобусе на тот конвент любителей ужастиков? А помнишь Рипа, того маньяка, который все таскался за нами и уговаривал ее сняться в фильме про вампиров?
Я знал, что побуждения у него – самые лучшие. Но я еле-еле выносил все эти разговоры про маму и как оно все было До Того и потому отвернулся.
– По-моему, он к ужастикам вообще не имел никакого отношения, – продолжал Энди своим слабым, раздражающим голоском. – По-моему, он был фетишист какой-то. Все, что он там болтал про подземные лаборатории и привязанных к столам девушек, по ходу было старой доброй бондажной порнухой. А помнишь, как он умолял ее примерить вампирские клыки?
