Но ни в какой колледж она не попала, потому что слишком уж запала на одного парня.
– Помешалась прямо, – прошипела она, уставясь на меня своим острым бесцветным взглядом.
Как Ксандре помешало попасть в колледж то, что она запала на парня, я так и не узнал, потому что отец как раз закончил говорить по телефону. Он заказал (и я как-то странно себя от этого почувствовал) бутылку шампанского.
– Я столько не осилю, – сказала Ксандра, которая приканчивала уже второй бокал вина. – Голова разболится.
– Ну, мне нельзя, так хоть ты выпей, – сказал отец, откидываясь на спинку стула.
Ксандра кивнула в мою сторону.
– Вон, пусть он тоже выпьет, – сказала она. – Официант, принесите еще бокал.
– Извините, – ответил официант, закаленный итальянец, который, похоже, привык иметь дело с распоясавшимися туристами. – Никакого алкоголя, если ему еще нет восемнадцати.
Ксандра принялась рыться в сумочке. На ней было коричневое платье с завязкой на шее, а скулы так ярко прочерчены бронзером, или румянами, или какой-то там коричневатой пудрой, что так и хотелось размазать эту линию пальцем.
– Давай-ка выйдем, покурим, – сказала она отцу.
Наступила пауза, во время которой они обменялись такими жуликоватыми взглядами, что меня аж передернуло. Потом Ксандра отодвинула стул, бросила на сиденье салфетку и огляделась в поисках официанта.
– О, отлично, он ушел, – сказала она, схватила мой почти пустой стакан с водой и плеснула туда шампанского.
Принесли еду, и, пока они не вернулись, я успел тайком подлить себе еще шампанского.
– Ням-ням! – сказала осоловелая, чуть лоснящаяся Ксандра, одергивая короткую юбку и протискиваясь обратно на сиденье, даже не потрудившись отодвинуть стул. Она бросила салфетку на колени и придвинула к себе гигантскую порцию ярко-красных маникотти. – Выглядит суперски!
– И у меня, – сказал отец, который обычно нос воротил от итальянской кухни и от которого я частенько слышал жалобы на перепомидоренную, утопленную в маринаре пасту вроде той, что сейчас как раз стояла перед ним.
Пока они уплетали свою еду (которая, скорее всего, к тому времени уже успела остыть, потому что не было их довольно долго), возобновилась прерванная беседа.
– Ну, короче, не вышло ничего, – сказал отец, откидываясь на спинку стула и лихо поигрывая сигаретой, закурить которую он не мог. – Вот такие дела.
– Сто пудов, ты был молодцом.
Он пожал плечами.
– Даже молодым, – сказал он, – в этом деле нелегко пробиться. Что талант? От внешности многое зависит, от везения.
– Но все равно, – сказала Ксандра, промокая уголки рта обернутым в салфетку пальцем. – Быть актером! Я тебя в этом так и вижу.
Любимая тема отца – его загубленная актерская карьера, и хоть Ксандра вроде как искренне интересовалась, что-то мне подсказывало, что слышит она об этом уже не в первый раз.
– Ну-у, жалею ли я, что все бросил? – Отец разглядывал свое безалкогольное пиво (или там было градуса три? С моего места было не видно). – Признаюсь, да. Всю жизнь, видимо, об этом буду жалеть. Хотел бы я как-то развить свой талант, но не смог себе этого позволить. Жизнь имеет тенденцию рушить все планы.
Они полностью ушли в свой мир: я был, что здесь, что в Айдахо – про меня они вообще забыли, да меня это и устраивало, – я уже слышал эту историю. Отец, театральная звезда колледжа, недолгое время подвизался на актерском поприще: озвучивал рекламу, снялся в паре эпизодических ролей в кино и на телике (убитый плейбой, избалованный сынок криминального авторитета). А потом, после того как они с мамой поженились, все как-то сдулось. У отца был длиннющий список причин того, почему ему не удалось пробиться, хотя я частенько слышал, как он говорил, что, мол, если бы мама была моделью поуспешнее или если б работала получше, у них было бы достаточно денег, чтоб он мог сосредоточиться на актерской карьере, а не таскаться в офис.
Отец отодвинул тарелку. Я заметил, что съел он немного – часто это было знаком того, что он или пьет, или вот-вот начнет.
– В какой-то момент пришлось подбить бабки и закруглиться, – сказал он, смяв салфетку и кинув ее на стол.
Интересно, рассказал ли он уже Ксандре про Микки Рурка, которого он считал главным, помимо нас с мамой, виновником краха своей карьеры.
Ксандра от души глотнула вина.
– А ты не думал снова этим заняться?
– Думал, а как же. Но, – он покачал головой, будто отказываясь от какого-то возмутительного предложения, – нет. По существу, ответ – нет.
Шампанское щекотало мне нёбо – далекое, пропылившееся игристое, разлитое по бутылкам в куда более счастливый год, когда мама была еще жива.
– Да едва он на меня посмотрел, сразу ясно было, что я ему не понравился, – тихонько говорил отец Ксандре.
Значит, рассказал про Микки Рурка.
Она закинула голову, осушила бокал.
– Такие, как он, конкурентов терпеть не могут.
– Сначала – Микки то, Микки се, Микки хочет с тобой встретиться, а едва я вошел в комнату, то понял – все, конец.
– Да слушай, он просто урод.
– Ну нет, тогда он таким не был. Потому что, по правде сказать, тогда мы с ним были здорово похожи, и сходство было не только физическое, мы и играли одинаково. Точнее, у меня была классическая выучка, широкий репертуар, но я умел так же застывать, как Микки, помнишь – с тихоньким таким шепотком…
– Аааа, у меня аж мурашки по коже. С шепотком. Вот как ты щас сказал.
– Да, но Микки-то был звездой. Двоим там места не было.
Я глядел, как они угощают друг друга чизкейком, будто влюбленная парочка в рекламном ролике, и проваливался в незнакомый, полыхающий вал мыслей – свет в зале был слишком ярким, лицо у меня горело от выпитого шампанского – бессвязно, но запальчиво я вспоминал о том, как маме после смерти родителей пришлось жить у тетки Бесс, в доме возле железнодорожных путей, где обои были коричневыми, а мебель зачехлена пластиком. Тетка Бесс, которая все жарила на “Криско” и как-то изрезала ножницами одно из маминых платьев, потому что ей покоя не давал психоделический узор на нем, была грузной, ожесточившейся старой девой, наполовину ирландкой, наполовину американкой, которая из католичества перешла в какую-то крошечную, безумную секту, верившую, что грешно пить чай или принимать аспирин. Глаза у нее – на той, единственной фотографии, которую я видел – были такого же пронзительно серебристо-голубого цвета, что и у мамы, только налитые кровью, чокнутые, на невыразительном, как блин, лице.
Те полтора года, что ей пришлось прожить с теткой Бесс, мама называла самыми печальными в жизни: всех лошадей распродали, собак раздали – потянулись долгие прощания у обочины, она рыдала, цепляясь за шею Клевера, Досочки, Палитры, Бруно. Когда они вернулись домой, тетка Бесс назвала маму избалованной и сказала, что те, кто не убоялся Господа, получают то, что заслужили.
