Мы с Борисом сидели в полутемной, задрапированной батиком комнате до тех пор, пока по двору не прогрохотал грузовик его отца.
– Не скоро теперь вернется, – сказал Борис, когда я отпустил занавеску и она качнулась обратно. – Он расстраивается из-за того, что подолгу оставляет меня одного. Он знает, что скоро праздник, и спрашивает, могу ли я пожить у тебя дома.
– Да ты и так все время у нас.
– Он знает, – сказал Борис, зачесывая пятерней волосы назад, с глаз. – Потому и благодарил тебя. Но насчет твоего адреса я наврал, надеюсь, ты не против.
– Почему?
– Да потому, – он подобрал ноги, чтобы я мог усесться с ним рядом – и просить не пришлось, – что-то мне кажется, ты не обрадуешься, если он пьяный завалится к вам домой посреди ночи. Перебудит твоего отца с Ксандрой. Да, и вот еще что, если он вдруг спросит – он думает, что фамилия твоя – Поттер.
– Почему?
– Так лучше, – невозмутимо сказал Борис. – Поверь мне.
20
Мы с Борисом лежали на полу перед нашим телевизором, ели чипсы, пили водку и смотрели парад “Мэйсис” в честь Дня благодарения. В Нью-Йорке шел снег. На экране только что промелькнули огромные надувные фигуры – Снупи, Рональд Макдональд, Губка Боб, мистер Арахис, – на Геральд-сквер танцевала труппа гавайских танцоров в набедренных повязках и соломенных юбках.
– Не хотел бы я быть на их месте, – заметил Борис, – спорим, они уже все жопы себе поморозили.
– Ага, – ответил я, хоть и не обращал никакого внимания ни на шары, ни на танцоров. Увидев Геральд-сквер по телевизору, я почувствовал себя так, будто застрял в миллионе световых лет от Земли и вдруг поймал сигналы первых радиостанций: голоса дикторов и аплодисменты слушателей из давно исчезнувшей цивилизации.
– Придурки. Ну разве можно так одеваться? Девчонки лечиться потом будут. – Борис, конечно, яростно жаловался на жару в Лас-Вегасе, но при этом еще и неколебимо верил в то, что заболеть можно от чего угодно “холодного”: от бассейнов без подогрева, от кондиционера у меня дома и даже от льда в напитках.
Он перекатился на спину и передал мне бутылку.
– Ходили на такой парад? С мамой?
– Не.
– А чего нет? – спросил Борис, скармливая Попперу кусок чипса.
– Nekulturny, – слово это я подцепил от Бориса. – И туристов толпы.
Он закурил сам, протянул сигарету мне.
– Грустишь?
– Немножко, – ответил я, наклонившись прикурить от его спички.
Я все вспоминал прошлый День благодарения, он снова и снова прокручивался у меня в голове, словно фильм, который никак не выключить: вот мама шлепает по квартире босиком, в старых джинсах с пузырями на коленках, открывает бутылку вина, наливает мне немного имбирного эля в бокал для шампанского, выставляет на стол оливки, делает музыку погромче, надевает дурацкий праздничный фартук, разворачивает купленную в Чайнатауне грудку индейки – и тотчас же отшатывается, сморщив нос: “Господи, Тео, да она протухла, открой-ка мне дверь!” – от аммиачной вони в глазах слезится, мама несется вниз по пожарной лестнице, держа индейку перед собой на вытянутых руках, будто неразорвавшуюся гранату, выскакивает на улицу, мчится к мусорным бакам, пока я, высунувшись из окна, с восторгом изображаю, будто меня тошнит. Мы скромно поужинали консервированной зеленой фасолью, консервированной клюквой и коричневым рисом с жареным миндалем: “Наш вегетарианский социалистический День благодарения”, – шутила мама. Мы ничего особенного не планировали, потому что у мамы на работе горел какой-то проект; в следующем году, пообещала она (от смеха у нас уже болели животы, отчего-то испорченная индейка вызвала у нас приступ невероятного веселья), возьмем машину напрокат и съездим в Вермонт, к ее другу Джеду или же закажем столик в каком-нибудь шикарном ресторане вроде “Грамерси Таверн”. Только этого будущего не стало, и я отмечал алкогольно-чипсовый День благодарения перед теликом с Борисом.
– Что есть будем, Поттер? – спросил Борис, потирая живот.
– Чего? Ты есть хочешь?
Он покрутил туда-сюда ладонью: comme ci, comme ça
[44]
.
– А ты?
– Не особо, – я изодрал себе все небо чипсами, и от сигарет меня уже мутило.
Внезапно Борис привскочил, завывая от смеха.
– Слушай, – сказал он, пнув меня, тыча в экран, – ты слышал?
– Что?
– Новостник. Поздравил с праздником своих детей. “Сволочь и Кейси”.
– Да брось, – Борис вечно путал на слух такие вот английские слова – получались иногда забавные, но чаще всего просто глупые слуховые малапропизмы.
– “Сволочь и Кейси”! Вот ведь, а? Ну ладно Кейси, но собственного ребенка в праздничной программе обозвать “Сволочью”?
– Да не говорил он этого.
– Ладно, ладно, ты у нас все знаешь, и что же он тогда сказал?
– Хрена ли я должен знать-то?
– Тогда чего ты со мной споришь? Почему ты все всегда лучше знаешь? Да что такое с вами, американцами? Как может такая тупорылая нация быть такой богатой и такой высокомерной? Американцы… кинозвезды… телезвезды… назовут детей Яблоками, Одеялами, Голубыми и Сволочами и еще хрен знает как.
– И это ты к чему?..
– Это я к тому, что у вас любая херь демократией называется. Насилие… жадность… тупость… но если это делают американцы, то все ок. Ну что, я не прав? Не прав?
– Вот ты никак не заткнешься, да?
– Я знаю, что я слышал, ха! Сволочь! Вот что тебе скажу. Если б я думал, что у меня ребенок – сволочь, хрена с два я б его так назвал.
В холодильнике были крылышки, такитос и маленькие колбаски, которые принесла Ксандра, и еще дим-самы из китайского торгового центра, где любил есть отец, но когда мы наконец собрались поужинать, бутылка водки (Борисов вклад в День благодарения) уже наполовину опустела, и мы медленно, но верно собирались блевать.
Борис по пьяни, бывало, серьезнел, поддавался русской любви к проблемным темам и вечным вопросам и сидел теперь на мраморной столешнице, размахивал нацепленной на вилку колбаской и несколько горячечно рассуждал о нищете, капитализме, глобальном потеплении и о том, в какую жопу катится этот мир.
Я начал терять связь с реальностью и сказал:
– Борис, заткнись. Не хочу это слышать.
Он сходил ко мне в комнату за школьным экземпляром “Уолдена” и зачитывал оттуда какой-то пространный пассаж, который якобы подтверждал что-то там, что он пытался мне доказать.
Брошенная книга – к счастью, в мягкой обложке – чиркнула меня по скуле.
– Ischézni! Вон пошел!
– Дебил, это ж мой дом!
