— Слушай, кажется, он хочет попробовать артишоковой подливки, — сострил Кейн, по счастью не услышанный Франсин Шугармен.
Грейс отпустила Берта и подбежала к окну, чтобы опустить жалюзи на случай, если стекло разобьется, но в этот самый момент Вудстока усмирили под приветственные крики, доносившиеся снизу, с улицы.
— У Брукменов никогда не соскучишься, — сказал Кейн.
Надеясь пробиться сквозь праздничный поток транспорта, большинство гостей ушло до того, как мимо дома проехал в своих санях Санта-Клаус. Кейн ушел одним из последних. Мать Грейс с Франсин деловито упаковывали остатки с праздничного стола. В передней Грейс сняла с вешалки пальто и шарф Кейна, а он поцеловал ее в щеку.
— Жду тебя сегодня вечером, — напомнил он. — В этом году мы просто обязаны сделать это как можно скорее.
Грейс совершенно позабыла об их традиции — выбираться куда-нибудь после Дня Благодарения и играть в «кто больше выпьет», чтобы снять напряжение от кухонных и семейных перегрузок. Мысль остаться наедине с Кейном показалась ей чудовищной.
— Непременно. Повеселимся не хуже, чем с ним.
— Вот это мне по душе, Грейси, — сказал Кейн, целуя ее в другую щеку. — Итак, в девять. В «Бочонке».
— Договорились, — ответила она. — Настоящее свидание.
Закрыв за Кейном дверь, Грейс прислушалась к доносившемуся с кухни разговору.
— Половина суфле осталась. Какая жалость! — сокрушалась Франсин.
— Его и не заморозишь хорошенько, — поддакнула мать Грейс. — Крошится.
— Какое варварство, — вздохнула Франсин.
— Говорила я ей — сделай вафли. Подогреть вафли проще простого.
Приводя в порядок стоящий у окна диван, Грейс почувствовала, как тянет холодом от рам. Она прижала ладонь к стеклу. Стекло было ледяное. Даже не нужно было смотреть канал «Погода»: она чувствовала холод каждой своей клеткой.
8
Праздничная индейка
Грейс пропустила через мясорубку две чашки грецких орехов и добавила их к растертой клюкве. От орехов смесь загустела, чего она и добивалась, потому что по рассеянности купила всего один пакет клюквы. После праздников эта штука будет выглядеть не такой уж неудобоваримой, а может, наоборот — в зависимости от того, вернется к тому времени Лэз или нет.
Она надела коричневые кожаные брюки, которые подарила ей мать Лэза; со стороны Грейс это было знаком исключительной вежливости, поскольку старшая миссис Брукмен собиралась присоединиться к ним на празднование Дня Благодарения. Натягивая брюки, Грейс почувствовала некое неудобство, и ей пришлось втянуть живот, чтобы застегнуть ремень. Брюки сидели в облипку, но она надевала их в первый раз и подумала, что за день они растянутся.
Готовясь к первой встрече с Нэнси Брукмен, родители Грейс хлопотали так, будто собирались принимать особу королевских кровей. Мать Грейс сделала прическу и маникюр не в своем обычном салоне у Ренаты, расположенном в двух шагах от дома, а у Федры и Фредерика Феккаи и купила новый наряд. Она даже подрядила себе в помощницы Марисоль, повязав ей вокруг талии белый накрахмаленный фартук. Отец Грейс открыл бутылку коньяка 1917 года, который подавался в суженных кверху бокалах «баккара», полученных родителями после того, как они открыли счет в «Эппл банке». Берт весь вечер говорил с каким-то странным, вроде бы европейским акцентом, как если бы он закончил школу где-нибудь в Бомбее. Единственным человеком, на кого Нэнси Брукмен не произвела впечатления, была Франсин, весь вечер отпускавшая шпильки в ее адрес.
— Когда я вижу такую дамочку, сразу вспоминаю девиц из «Купса», — сказала она Полетт после ухода матери Лэза, не зная, что Лэз стоит в дверях у нее за спиной. «Купе» был новомодным квартирным комплексом, построенным в 20-е годы к северу от Аллертон-авеню — района, где Франсин с Бертом встречались подростками. Грейс всегда удивляла гибкость произношения Нэнси Брукмен, которое в зависимости от ситуации колебалось между изысканным языком элиты и уличным сленгом (когда, например, она разговаривала со служащими гаража в своем доме).
— Она не из Бронкса, она из Ньюпорта, — поправил Берт Франсин.
— А этот наряд — расфуфырилась, дальше некуда! Кем она себя воображает? Королевой-матерью? — продолжала Франсин, застегивая «молнию» на сумке.
— Нет, — ответил Лэз, выскользнув у нее из-за спины и схватив оставшийся кусок шпинатного пирога. — Эта вакансия уже занята.
Когда Грейс вышла из дому, над городом шел снег, похожий на сахарную пудру, которую просеивают через огромное сито. Казалось, он бросает вызов силе земного притяжения, то устремляясь вверх, то мечась из стороны в сторону, так что Грейс даже представить себе не могла, как ему удается прилипать к мостовой. В их первый с Лэзом Валентинов день за ночь на подоконники ее квартиры нанесло целые сугробы. В шесть часов утра взбежав по лестнице с двумя парами лыж под мышкой, Лэз нажал кнопку ее звонка. Освещение было странным: хотя солнце еще не встало, розовый отсвет неба пробивался сквозь ставни.
— Одевайся. Пошли кататься на лыжах, — сказал Лэз. На голову он натянул оранжевую вязаную шапочку с помпоном. Вид у него был шутовской.
— С ума сошел. Сегодня воскресенье, и всего только… — ответила Грейс, повернувшись, чтобы идти на кухню. — Погоди, я приготовлю завтрак.
— Завтра у тебя выходной. Машина на ходу, — сказал он. — Горы ждут нас.
Грейс обвила его шею руками. Никогда раньше она не брала отгул на работе.
Грейс преподавала керамику в частной школе в Манхэттене. Она получала огромное удовольствие, глядя, как работают ее ученики, и забывая о себе по мере того, как глина преображалась в их руках и как преображались они сами. Когда они с Лэзом поженились, она оставила это место, не возразив ни словом на замечание Лэза о том, что ее уроки — это всего лишь игра в няньки и что ей следует сосредоточиться на собственной работе. Но после того как она смирилась, занятия скульптурой каким-то образом утратили главенствующую роль в ее жизни. В то время ей не пришло в голову заморозить свою работу вместе с ключом в аквариуме.
В тот Валентинов день по дороге в горы они говорили без умолку, так, словно им нужно было выговориться после долгих лет, а не пары дней разлуки. Лэз рассказал ей об одной из двух встреч с отцом после его ухода из семьи — в столовой, рядом с его подготовительной школой. «Я взял чизбургер с томатом и молочный коктейль. Помню, как он достал из кармана часы посмотреть время, но они даже не были заведены. И он не предложил мне подвезти меня обратно до школы, — рассказывал Лэз, постоянно сглатывая слюну и прочищая горло. — Но он дал мне свои сломанные часы. Спросил, есть ли у меня мелочь на автобус, а потом сунул руки в карманы, как будто боялся, что я еще чего-нибудь попрошу. Я видел его еще только раз, когда заканчивал колледж, а потом он повернулся и пошел на стоянку, даже не попрощавшись».
Грейс и Лэз приехали в Бельэйр еще до открытия и первыми в тот день купили билеты на подъемник. «Будь моим Валентином», — было отпечатано на билетах. На подъемнике Лэз сказал, что хочет жениться на ней. Его дыхание согревало ее щеку. Как только лыжи Грейс коснулись снега, Лэз пошел впереди — прокладывать лыжню. Линия лыжни казалась тогда такой простой, такой желанной. Ей оставалось только следовать ей.
