16
Пряжа Пенелопы
Когда Грейс поднялась к себе, она увидела на автоответчике семь сообщений. Было всего девять вечера, но казалось, стоит глубокая ночь. Прежде чем прослушать сообщения, Грейс прикинула, что по крайней мере пять из них — от отца и одно, вероятно, от Кейна. Таким образом, оставалось всего одно. Его Грейс отложила напоследок, сжав кулаки так, что от напряжения побелели костяшки, как у ребенка, вцепившегося в стропы воздушного шара.
Первое сообщение оставил отец. «Привет, Грейс, это папа». Она промотала пленку вперед: следующее было от матери Лэза, напоминавшей о собрании аукционеров в среду. Потом еще одно от отца: «Снова я. Просто позвонил узнать, благополучно ли ты добралась». Грейс подумала, что следующее сообщение снова будет от отца, но его оставила Хлоя:
«Привет, это я. Давненько не виделись. Наверное, ты еще не слышала. Мама умерла в сентябре. Я ненадолго заезжала в ваши края, чтобы кое-что уладить, но настроение было совсем не праздничное. Позвони. Хотелось бы поговорить».
Грейс еще раз прослушала сообщение. Неужели они с Хлоей так разошлись, что Хлоя даже не позвонила, чтобы сказать ей о смерти матери? Она вспомнила, как когда-то они разговаривали каждый день.
Следующее сообщение: «Грейс, это отец. Позвони, когда вернешься». Она нажала кнопку «стереть». Следующее сообщение звучало неразборчиво. Грейс услышала женский голос, что-то мямливший по-испански. Некоторые слова ей все же удалось разобрать: «No estáen casa»
[5]
.
Наконец после некоторого замешательства и шарканья она различила голос Марисоль: «Сеньора Грейс? Моя племянница подойдет завтра. Доктор говорит, я не смогу работать до четверга. Gracias
[6]
».
Грейс включила последнее сообщение. Долгий телефонный гудок. Она перемотала пленку назад и снова включила автоответчик, прибавив громкости в надежде услышать какое-нибудь доказательство того, что это был звонок от Лэза, а не просто ошибочно набранный номер. Она уже собиралась прослушать сообщение в третий раз, когда зазвонил телефон. Случайно она нажала кнопку «стереть».
Грейс сняла трубку и уже готова была сказать: «Привет, пап», как на другом конце провода послышался незнакомый женский голос.
— Здравствуйте. Скажите пожалуйста, Лазарь Брукмен дома? — поинтересовалась женщина.
Это был тип голоса, знакомый Грейс по литобъединениям, которые она посещала в колледже, — уверенный в себе и гладкий.
— Здравствуйте. Вы меня слышите? — повторила женщина.
На какое-то мгновение Грейс показалось, что она узнала этот голос, это была вспышка, подобная мельканию светлячка, но всякий раз, когда ей казалось, что светлячок пойман, в зажатом кулаке ничего не было. Грейс уже собиралась ответить, когда женщина обратилась к кому-то находившемуся рядом с ней: «Позволь мне этим заняться».
— Он ненадолго вышел, — ответила Грейс. — Передать ему что-нибудь?
— Нет, спасибо. Я перезвоню, — сказала женщина, повесив трубку, прежде чем Грейс успела спросить, как ее зовут.
Грейс открыла дверцу кладовки, чтобы повесить пальто, и, к своему удивлению, увидела кожаную куртку Лэза на той же вешалке, где она всегда висела.
Она дотронулась до куртки, и внезапно ей захотелось обнять ее вместо того, чтобы просто застегнуть и поправить на вешалке. Как будто это был прибежавший из школы растрепанный ребенок. Утром она отнесет ее к портному, чтобы тот залатал дыру в подкладке.
Едва она закрыла дверцу кладовки, как на нее напала страшная усталость, хотя всего минуту назад она ощущала прилив сил. Куртка вернулась, но возникли и новые вопросы. Волшебный шар был не приспособлен к тому, чтобы иметь дело с противоречивыми эмоциями, впрочем, и Грейс тоже. Окончательно убедившись в своей несостоятельности, она постаралась отогнать от себя мнимые тревоги — даже звук женского голоса больше не вспоминался ей, — и наконец все ее мысли сосредоточились на одном желании: хорошенько выспаться.
* * *
Проснувшись, она не помнила, как уснула — это был провал без сновидений, промежуток времени без мыслей, чувство, близкое к блаженству, как если бы ее память стерлась вместе со сном о Кейне. Казалось, вот-вот рассветет, но на часах было всего четыре утра.
Как в детстве, когда она не могла уснуть, она стала думать о бежевом свитере отца. Он преимущественно носил одежду бежевого или какого-нибудь другого нейтрального тона. Ее отец, дитя привычки, каждый день неизменно съедал один и тот же завтрак: кукурузные хлопья, полупрожаренные английские оладьи со смородиновым желе и чашка кофе с обезжиренным молоком. Грейс это представлялось надежным, успокаивающим, таким же повторяющимся и навевающим сон, как рисунок отцовского свитера. Вот и сейчас она постаралась закрыть глаза, но что-то странным образом заставляло ее держаться начеку. Она решила, что с тем же успехом может встать и повесить рождественские гирлянды.
Гирлянды лежали в кладовке за двумя большими пластиковыми мешками, рядом с неоткупоренными банками с краской и жидким раствором для плитки, которые Лэз приобрел во время одного из своих ремонтных порывов, никогда не осуществлявшихся. Гирлянды представляли собой мешанину из проводов и лампочек, аккуратно распутать которую у Грейс никогда не хватало терпения. Она предпочитала метод «с глаз долой», отнюдь не споря с тем, что на будущий год придется бежать в хозяйственный магазин за новыми гирляндами.
Она присела, пытаясь распугать проводки, переплетенные, как хромосомы после какого-нибудь эксперимента по генной инженерии. Красных и белых проводков было поровну — и тех, и других слишком много. Грейс нравилось, когда каждая веточка елки ослепительно сверкает. В прошлом году, когда они украшали елку, Лэз сказал, что если размотать гирлянды во всю длину, то они протянутся по всему мосту Джорджа Вашингтона.
Распутывая гирлянды, Грейс думала о метеоритном дожде, который они с Лэзом видели, когда были на Блок-Айленде в их первое лето. Ясной августовской ночью их приютили дюны. Лэз указал на небо, испещренное светлыми штрихами, и сказал, что его больше всего интересует, что находится там, между звездами. Грейс ответила, что предпочитает звезды сами по себе.
«Скажи, чего ты не умеешь? — спросил Лэз, еще теснее прижимая Грейс к себе. — Я люблю тебя так же сильно за то, чего в тебе нет, как за то, что есть. Может, за первое даже больше».
«Я не умею ходить колесом, — сказала она. — И быть одна». Тогда вопрос Лэза показался Грейс странным, как будто он пытался определить достоинства и недостатки фотографии по негативу, но теперь смысл его был совершенно ясен. Так или иначе, она по-прежнему предпочитала гирлянды огней.
Самым трудным в распутывании рождественских гирлянд было то, что их нельзя было тянуть слишком сильно, чтобы не размотались двойные проводки между лампочками. Грейс увидела в этом особое испытание, поскольку изначально была склонна полагаться на грубую силу. Второй мыслью было взять ножницы и перерезать провода. В конце концов она отвергла оба подхода, принудив себя к спокойствию и уравновешенности — крайне нехарактерное для нее состояние. Как-то раз Грейс прочла, что запах лаванды предположительно оказывает расслабляющее действие, и теперь с удовольствием прибегла бы к ароматерапии, будь у нее хоть одна свечка. Тогда она вознамерилась мысленно воссоздать точную копию запаха.
