— Кажется, я перепутал время, — ответил Гриффин, снимая шапочку и рукой приглаживая волосы. Его желто-коричневый полотняный рюкзак был как две капли воды похож на тот, который Грейс носила в старших классах. С той лишь разницей, что рюкзак Грейс был изукрашен автографами, символами мира и цветами, нарисованными фломастером, а на этом красовались наклейки «Перл джем» и «Нью одер». С обтрепанной лямки свисал брелок для ключей в виде доски для сноуборда. Грейс заметила и проглаженную заплату, изображавшую самолет, нацеленный на красное сердце. Она задумалась: может быть, это символ его поездки в Нью-Йорк для поисков отца?
— Проходи, — сказала она Гриффину, — я покажу, где ты можешь положить свои вещи.
Гриффин последовал за Грейс, которая повела его по коридору в кабинет Лэза. Он шел медленно, то и дело останавливаясь, чтобы повнимательнее разглядеть висевшие на стенах фотографии и эстампы. Казалось, он старается запечатлеть в своем сознании каждую мелочь. Когда они дошли до кабинета, Гриффин снял рюкзак. Грейс разглядела там пару хоккейных коньков, точно таких же, какие были на женщине в «Скай-ринке». Когда Гриффин подошел к ореховому столу у окна, Грейс сообразила, что сталкивалась с его матерью лицом к лицу уже дважды. Гриффин сел в кожаное крутящееся кресло Лэза. Под его весом сиденье сжалось, издав звук, очень похожий на один из долгих вздохов ее отца, словно бы кресло тоже испытало облегчение от того, что в нем наконец кто-то сидит.
Окно выходило на север, открывая вид на крыши богатых особняков. Грейс настолько привыкла к тому, что во время работы Лэз подолгу смотрит в окно, что не однажды путала раздутые ветром легкие занавески с его силуэтом. На какое-то, пусть очень короткое время эти призрачные образы смягчали острую боль, причиняемую его отсутствием.
Гриффин чувствовал себя в этой комнате как дома. Сложив руки на груди, он откинулся на спинку кресла, потом улыбнулся Грейс.
— Вы не могли бы показать мне какие-нибудь фотографии? У меня есть только один снимок родителей, — сказал он, вынимая фотографию из рюкзака. — Ему уже по крайней мере лет двадцать. — Грейс посмотрела на снимок. Если бы она ничего не знала, то подумала бы, что перед ней Гриффин. — У мамы нет более поздних снимков отца.
Потребовалось время, чтобы Грейс смогла до конца проникнуться смыслом произнесенных слов. «Более поздних снимков». Как будто, глядя на них, она могла каким-то образом ближе почувствовать Лэза, но, увы, на ее фотографиях он был не более доступен, чем на той, которую держал в руках Гриффин. Правда была в том, что Лэз все сильнее отдалялся от нее. День за днем, несмотря на то что она со всеми ухищрениями кудесницы заклинала его вернуться в ее жизнь, она одновременно отталкивала его, отправляла в изгнание, сравнимое только с его собственным, в реальности существующим уходом.
Грейс вытащила альбом в матерчатом переплете с узором из чайных роз, где хранились фотографии их медового месяца, и села на пол. Гриффин сел рядом. Грейс смотрела, как он переворачивает страницы — вот Лэз по пояс в голубой воде; Лэз на крыльце их крытой соломой хижины; Грейс с Лэзом на пыльной горной тропе машут руками, как будто хотят остановить машину, прежде чем обезьяны сгонят их вниз, — образы, настолько живо запечатлевшиеся в памяти Грейс, что она почти и не смотрела на фотографии.
Гриффин закрыл альбом и положил его на колени.
— Похоже, вы действительно счастливы вместе, — сказал он.
— Да, мы счастливы, — ответила Грейс, не в силах игнорировать выбранное ею настоящее время. Правда кружилась вокруг нее, как пылинки. Мы счастливы. Мы были счастливы. Мы снова будем счастливы. Но когда?
Гриффин поднялся с пола и поставил альбом обратно на полку. Он взял резную овальной формы медную дверную ручку, выкрашенную под серебро, которая переехала сюда из старой квартиры Лэза. Лэз снял ее с входной двери и заменил похожей, купленной на блошином рынке.
Когда Грейс упаковывала вещи перед переездом, Лэз появился с набором отверток и отвинтил одну из граненых дверных ручек. Он проделал это как нечто привычное, само собой разумеющееся, с тем же небрежным видом, с каким мать Грейс в ресторане складывала к себе в сумочку луковые булочки или тарелку бискотти или когда она прихватывала в качестве сувенира гостиничную пепельницу. Тогда это казалось странным, но теперь, когда Гриффин касался очертаний цветочного узора и на глазок оценивал вес ручки, Грейс поняла, зачем Лэз делал это. На полке лежали все прочие дверные ручки, которые он собирал в квартирах, где жил в разные годы, и она словно видела их впервые, гадая, чьи руки поворачивали их, какие двери они открывали и не было ли случайно среди них ручки из квартиры, где Лэз жил с матерью Гриффина.
Гриффин положил ручку обратно и кончиками пальцев пробежался по корешкам книг — так, словно читал книгу для слепых. Грейс много раз видела, как Лэз проделывал то же самое в букинистических магазинах, словно рассчитывая добыть таким образом какие-то сведения о прежних владельцах. Гриффин открыл сборник стихов и начал читать заметки, оставленные Лэзом на полях. Потом поставил книгу на место и стал обходить комнату, беря в руки и разглядывая разные мелкие вещицы: серебряную зажигалку с выгравированным на ней мифологическим сюжетом, деревянный ящичек с головоломками, пепельницу из пражской гостиницы, нож для разрезания бумаги с ручкой из слоновой кости.
Все, чего бы ни коснулся Гриффин, казалось, внезапно оживает, насыщаясь новым смыслом. Исследовательский азарт оказался заразительным, и Грейс почувствовала неудержимое желание показать Гриффину все-все-все. Она пошла в кладовку и зажгла там свет. В кладовке пахло корицей — запах свечки, которая когда-то лежала здесь. Расталкивая по пути нераспакованные коробки, Грейс отыскала среди них металлический ящик, набитый письмами. Прижав ящик к груди, она принесла его в кабинет и поставила на стол.
— Он обычно любил писать письма, — сказала Грейс Гриффину. Наверху лежала перевязанная шелковой лентой пачка писем, которые Лэз посылал ей даже в то время, когда они жили вместе. Грейс часто перечитывала их, особенно когда Лэз начал отдаляться. Иногда она даже сохраняла его сообщения на автоответчике, чтобы прослушивать их, когда Лэз будет в отъезде.
В металлическом ящике хранились письма, посланные им домой из лагеря, интерната и колледжа, а также письма, которые он на протяжении нескольких лет писал отцу и которые возвращались нераспечатанными. Однажды мать Лэза, одержимая приступом «чистолюбия», наткнулась на ящик. Когда она спросила, что с ним делать, Лэз сказал, чтобы она его выбросила, но Грейс спасла ящик от этой участи и, ничего не сказав Лэзу, принесла домой. Вынимая письма из ящика, Грейс и Гриффин хранили молчание. Синие, зеленые и оранжевые конверты рассыпались по столу.
Гриффин взял одно из нераспечатанных писем и сжал конверт ладонями. Все письма были толстые, в несколько сложенных листов. Почерк Лэза был виден сквозь конверт. Не обмолвившись ни словом, Грейс и Гриффин собрали письма и сложили их обратно в ящик. Впереди у них еще куча времени, чтобы вскрыть их, если они почувствуют в этом необходимость.
