Цементная лестница вниз, к его двери, пахнет мочой и антисептиком: как всегда, я задерживаю дыхание. Заглядываю через щель для почты: он спит, поэтому открываю дверь своим ключом. Вот его двухкомнатная квартира, сегодня грязи больше, чем в прошлый раз, но бывало и хуже. Сегодня пыль и мусор не беспокоят меня. Я ставлю саквояж на стол и прохожу в спальню.
Он спит в кровати, запутавшись в одеялах, он спит на спине, задрав коленки. Я всегда боюсь его будить: я слышала рассказы про людей, которые могут убить спросонок, — с открытыми глазами, приняв женщину за грабителя или вражеского солдата. За это не засудят. Я касаюсь его ноги и отскакиваю, готовая к бегству, но он просыпается тотчас, поворачивает голову ко мне.
— Привет, — говорит он. — Господи, у меня жуткое похмелье.
Как это невежливо с его стороны — страдать от похмелья: ведь я проделала такой путь, чтобы его навестить.
— Я тебе принесла цветок, — говорю я. Я решила быть спокойной и веселой.
Я прохожу в другую комнату, срываю с розы туалетную бумагу и ищу, куда бы поставить цветок. В буфете у него стопка бесполезных тарелок, на полках бумаги, книги. Я нахожу единственный стакан, наливаю воды из-под крана. На сушилке ржавеют вилки и ножи, тоже бесполезные. Я составляю в уме список необходимых вещей: ваза, еще стаканы, кухонное полотенце.
Я приношу ему розу, и он вежливо ее нюхает, я ставлю стакан с розой возле будильника на импровизированном столике — кусок доски на двух стульях. Он не хочет вставать и идет на компромисс — увлекает меня к себе под одеяла, утыкается носом в ложбинку между моим плечом и ключицей, закрывает глаза.
— Я скучал без тебя, — говорит он. С какой стати он без меня скучал — меня всего пять дней не было. В последний раз у нас прошло не очень хорошо, я нервничала, меня раздражали обои, яркие наклейки-бабочки на буфете — их наклеил не он, а прежние жильцы. Он целует меня: у него и вправду похмелье, он пахнет перегаром, табачной смолой, городским распадом. Я чувствую, что он не хочет заниматься любовью, понимающе глажу его по голове, он зарывается в меня носом. Я снова думаю про Лунный Павильон: самка толстого лори крадется по искусственной среде обитания, миски с водой, сохнущие ветки, — глаза лори тревожно распахнуты, маленький детеныш цепко держится за ее шерсть.
— Хочешь есть? — говорит он. Это он так намекает, что не в форме.
— Я все принесла — ну, почти все. Схожу в магазин за углом и куплю остальное. Гораздо полезнее, чем жирные гамбургеры и чипсы.
— Отлично, — говорит он, но даже не собирается вставать.
— Ты принимал витамины? — Витамины — это была моя идея, я боялась, что он сойдет на нет, при таком-то питании. Я и сама всегда принимаю витамины. Я чувствую спиной, как он ритуально кивает.
Я не знаю, правду ли он говорит. Переворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.
— С кем ты пил? Ты выходил на улицу после того, как сделали перестановку?
— Когда я пришел, перестановку уже сделали. Она ведь не могла позвонить и предупредить меня. — Это правда, телефона у него нет: мы всегда разговариваем из телефонных будок. — Она хотела где-нибудь выпить. Я весь был в чоп-суи, — канючит он.
Он ждет, что я посочувствую.
— Переваренном или непереваренном? — уточняю я.
— Я вообще к нему не притронулся.
Меня удивляет, что она так прямолинейна, — но, в конце концов, она всегда была толстокожей, действует тупо и напролом, словно капитанша женской баскетбольной команды — нет, словно учительница физкультуры со свистком во рту. Старый друг. Ха. Моя физручка была с тощими ногами, в шароварах: она отпускала шуточки по поводу “этих дел”, словно у нас нет на это права. Батут, сведенное в судороге тело, готовы к представлению, мозг отдает лающие команды.
— Она который месяц пытается тебя соблазнить, — улыбаюсь я, и мне смешно, она похожа на сурка. Он хочет пожать плечами, но я пригвоздила его, обняв за шею. — Ну и как, она добилась своего?
— Когда мы выходили из бара, метро уже закрылось.
Я просто шутила, и в ответ вдруг получила признание.
Вместо того чтобы пропустить его мимо ушей, я продолжаю мысль:
— Ты хочешь сказать, она здесь ночевала?
— Скажем так: она не пошла домой пешком, — говорит он. Я чего-то подобного и ждала. Убийственная логика.
Мне хочется сказать ему: ты что — филиал Ассоциации молодых христианок? — но вместо этого я спрашиваю про очевидное:
— Я так понимаю, ты с ней переспал. — Голос спокоен, я тоже спокойна, я не выдам себя.
— Это была ее идея, я был пьян. — Он считает, этого достаточно.
— Зачем ты мне рассказал? — Если бы он не рассказал, а я бы узнала, я бы спросила: почему ты мне не рассказал? Я это сознаю, не успев договорить.
— Ты могла бы и сама догадаться — будильник стоял на восемь.
— И что это значит? — спрашиваю. Я не вижу связи. Я холодна, и поднимаюсь с кровати, иду к двери, пятясь.
Я сижу в только что отстроенной закусочной: напротив меня за столиком сидит мужчина и ест чизбургер. Места, где едят, — единственная возможность его разглядеть: в остальное время я вижу лишь размытые пятна из окна такси или чужие обои в чужом доме. Его лицо серое, и стол из “формайки” тоже серый. За другими столиками сидят другие мужчины, и на них смотрят другие женщины. Все посетители в куртках и пальто. Воздух мерцает от рок-музыки и запаха сморщенной картошки фри. Сейчас зима, но в закусочной всё как на пляже — те же скомканные бумажные салфетки, пустые бутылки из-под газировки и чизбургеры, и на зубах скрипит песок.
Он отодвигает тарелку с салатом.
— Ты должен съесть, — говорю я.
— Нет, нет, я не могу есть овощи, — говорит он. Во мне погиб диетолог: я понимаю, что, наверное, ему не хватает витамина А. Мне бы надо быть санитарным инспектором или фермером, выращивать здоровые продукты.
— Предлагаю обмен, — говорю я. — Давай я доем твой салат, а ты — мой чизбургер.
Он боится подвоха, но соглашается. Мы обмениваемся, придирчиво смотрим на то, что нам досталось. Там, за стеклянной витриной, ветер гонит с ночного неба мокрый снег и грязь, а внутри тепло, надежно, светло — музыка сочится через наши жабры, точно кислород.
Он доедает мой чизбургер и закуривает сигарету. Я почему-то раздражена, только не могу вспомнить почему. Я перебираю в уме картотеку подначек и выбираю: Ты занимаешься любовью, как ковбой, что насилует овцу. Я жду удобного случая, чтобы это сказать, но, наверное, мир важнее.
Важнее, но не для него. Наевшись, он возвращается к прерванному спору.
— Тебе интересно, сколько дерьма я могу проглотить, — говорит он. — Хватит обращаться со мной, как с девятилеткой.
— От этого есть одно хорошее средство. — В смысле, не веди себя как девятилетка, но он не понимает намека. А может, просто не расслышал: музыка играет еще громче.
