И тогда же миссис Барридж запасается ружьем, она выбрала дробовик, из него легче попасть: она прячет дробовик с патронами под куском шифера за сараем. А Фрэнку не говорит — ему останется винтовка двадцать второго калибра. Она уже точно знает, где спрячет ружье.
Они с Фрэнком не хотят тратить остатки бензина и стараются без особой нужды в город не ездить. Начинают забивать кур, но миссис Барридж недовольна. Она терпеть не может потрошить и ощипывать кур: больше всего она озлилась на Фрэнка, когда он и Генри Кларк решили разводить индюшек. Ох и намучилась она с этой птицей: расковыряли весь огород, поймать их невозможно, самые тупые птицы из всех тварей божьих, да еще раз в неделю ей приходилось потрошить и ощипывать по одной индюшке, но, слава богу, они начали дохнуть от энтерогепатита, и Фрэнк охладел к затее, а остальных индюшек они продали с убытком. Первый раз за всю жизнь она радовалась, что Фрэнк прогорел.
Миссис Барридж почувствует, что все действительно плохо, в тот день, когда насовсем отключат электричество. Она думает с тоской, что это случится в ноябре, когда морозильная камера забита овощами под завязку. И обязательно до заморозков, когда можно спасти продукты. Она стоит и смотрит на оттаявшие дряблые пакеты с фасолью, кукурузой, шпинатом, морковью, и думает: почему они не могли обождать до весны? Жалко продукты, и весь тяжелый труд насмарку — это угнетает больше всего. Что тут можно спасти? Помнится, во время Депрессии говорили, что фермерам живется гораздо лучше, чем горожанам, — по крайней мере, в деревне есть пропитание, если, конечно, ты в состоянии содержать ферму. Но теперь она и в этом не уверена. Она как в осажденной крепости, отрезана от мира, хотя никто их не беспокоит: и вообще-то уже много дней на дороге ни души.
Без электричества они не могут смотреть телевизор. А по радио, если и есть какие передачи, ничего не говорят, лишь крутят успокаивающую музыку, но миссис Барридж это ни капли не утешает.
Однажды утром она подходит к задней двери, открывает и видит столбы дыма, как раз там, где и ожидала, — на юге. Она зовет Фрэнка, они стоят вдвоем и смотрят. Дым густой, черный, маслянистый — как от взрыва. Она не знает, о чем думает Фрэнк, она тревожится за детей. Уже несколько недель ни одного письма, да и неудивительно. Почта ведь не работает.
Через пятнадцать минут к ним во двор заезжает Кларков грузовик. Это очень странно, потому что в последнее время никто никуда не ездит. С Кларком еще какой-то человек, миссис Барридж его узнаёт: он живет южнее, через три фермы от них, переехал сюда года три-четыре назад. Выходит Фрэнк, и мужчины о чем-то говорят. Подгоняют машину к насосу, забирают остатки бесценного бензина, закачивают в бензобак грузовика. Фрэнк снова заходит в дом. Говорит, что там на дороге что-то случилось, и они поедут и попробуют разобраться, и чтобы она не волновалась. Фрэнк проходит в заднюю комнату и выносит винтовку, спрашивает, где дробовик. Она говорит, что не знает. Он ищет дробовик, но тщетно — она слышит, как он ругается, а при ней он никогда не ругается. Наконец Фрэнк сдается, выходит, целует ее на прощание, что тоже странно, и говорит, что вернется через пару часов. Она смотрит, как отъезжает грузовик туда, где тянется дым, она знает, что Фрэнк не вернется. Она даже не плачет, потому что готова — она молча прощалась с ним годами.
Она входит в дом и закрывает дверь. Ей пятьдесят один, у нее больные ноги, она не знает, куда идти, но понимает, что здесь оставаться нельзя. Понабежит голодный народ, те, кто сможет уйти подальше от города — молодые и сильные люди, а ее дом — как маяк, дающий позывные о тепле, уюте, еде. Кто-то отвоюет дом, только не она.
Она идет наверх, роется в шкафу, надевает толстые рейтузы и два самых теплых свитера. Она спускается вниз на кухню и собирает еду, которую сможет унести, — изюм, кулинарный шоколад, чернослив и курагу, полбуханки хлеба, кусок сыра, сухое молоко. Все это она кладет в портативный холодильник. Затем достает дробовик. Может, стоит пристрелить домашнюю скотину, кур, телят и поросенка, чтоб не достались чужим, но она не знает, как это делать, она в жизни никого не убивала, всегда Фрэнк этим занимался, поэтому она просто открывает хлев и задние ворота — за ними луг. Дай бог, скотина разбежится, хотя вряд ли.
Она прощается с домом; ах да, зубная щетка: она не любит это ощущение во рту, когда зубы нечищены. Она не спускается в погреб, где стоят аккуратно запечатанные бутылки и банки, красные, желтые, фиолетовые, — она прямо видит, как все это будет разбросано по полу, посреди липкой лужи, похожей на кровь. Те, кто придет, ничего не пощадят — наедятся, а остальное уничтожат. Может, самой поджечь дом, размышляет она, пока это не сделали другие.
Миссис Барридж сидит за кухонным столом. На оборотной страничке отрывного календаря — это будет понедельник, — она написала “овсяная каша" — ровным почерком школьницы, за который всегда получала пятерки, почерк у нее и теперь красивый. А вот с собаками проблема. Она колеблется, потом спускает их с цепи, но не выпускает за ворота, чтобы не пошли с ней: в критический момент они могут ее выдать. Она идет на север, ступая и тяжелых ботинках, несет в руках парку — потому что еще не настолько холодно, — и свой провиант, и дробовик, он уже заряжен. Она минует кладбище, где покоятся ее отец и мать, ее бабушка и дедушка. Прежде тут была церковь, но шестнадцать лет назад она сгорела: построили новую — ближе к шоссе. Предки Фрэнка — до самого прадеда — похоронены на другом кладбище, они англиканцы, хотя Фрэнк ничего не соблюдает. Дорога пуста, и миссис Барридж чувствует себя чуточку глупо. А что, если она ошиблась и Фрэнк все таки вернется, что, если на самом деле ничет не произошло. Маргарин, пишет она. Она приготовит к воскресенью лимонную меренгу, двое из детей приедут на ужин.
Вечереет, она устала. Эта местность вроде незнакома, хотя миссис Барридж шла все по той же знакомой дороге и никуда не сворачивала, она много раз ездила тут с Фрэнком. Но одно дело на машине, другое — пешком. По одну сторону дороги — поле и ни одного дома, по другую — лесок, через водопропускную трубу под дорогой течет речушка. Миссис Барридж становится на колени, чтобы попить, вода холодна как лед, с привкусом ржавчины. К ночи ударит мороз, она чувствует. Надевает парку и перчатки и сворачивает к лесу — оттуда ее не увидят. Там она поест изюм и сыр и пригреется где-нибудь, подождет, когда взойдет луна, — а потом снова отправится в путь. Уже довольно темно. Пахнет лесом, землей, прелыми листьями.
И тут она замечает красный всполох, и не успевает обернуться, как уже видит — не может быть, чтоб так быстро, — она видит справа костерок, а возле него на корточках сидят двое мужчин. Они тоже ее заметили: один поднялся и направляется к ней. Она видит оскал его улыбки, он думает, легкая добыча. Он что-то говорит, и здесь она путается, поскольку не знает, как говорят люди в такой одежде.
Они видят ее дробовик, их взгляды прикованы к нему, им нужно это ружье. Миссис Барридж знает, что делать. Подождать, когда они подойдут ближе, и тогда поднять ружье и выстрелить — по патрону на каждого, целиться в лица. Иначе убьют они — она в этом не сомневается. Нужно действовать быстро, и это, конечно, тяжело — руки одеревенели, как не свои. Ей страшно, она боится грохота, что последует за выстрелом, и красных брызг, она в жизни никого не убивала. А дальше она не знает. Трудно заранее угадать, как себя поведешь.
