— Не знаю, куда он ее положил, — раздраженно сказала Джулия. — Пусть сам свою одежду подбирает. — А потом добавила глупо: — Мы делим обязанности.
— Я понимаю, у вас ведь столько работы, — сказала Марика. Она оглядывала комнату, примечая серые простыни, которые давно пора менять, на стуле в углу валялся свитер Джулии, на подоконнике — засохший авокадо, единственное растение в доме. Джулия вырастила его из косточки, они купили авокадо на какой-то праздник — неужели в их жизни были праздники? — и с авокадо что — то не заладилось. Спитой чай, кажется, нужно поливать его спитым чаем. Или подсыпать золу?
Записная книжка обнаружилась под кроватью. Джулия вытащила ее, смахнула комочек пыли. Она представила себе табличку, из тех, что прикрепляют к домам знаменитых людей: КОМОЧЕК ПЫЛИ. Принадлежал поэтессе Джулии Морс. В стеклянной витрине. И на него пялятся скучающие школьники. Это будущее, если есть будущее, если она продолжит писать, заработает хотя бы маленькое имя, и ее вскользь упомянут в каком-нибудь литературном труде. Когда плоть истлеет, останутся фрагменты: их разложат по полочкам, и они будут собирать пыль, словно хребет динозавров. Бескровные.
Она протянула Марике записную книжку.
— Не хотите кофе? — спросила она голосом, отбивающим всякую охоту.
— Не хочу вас обременять, — сказала Марика, но кофе все равно выпила и болтала без умолку про совместную выставку “Снизу вверх”. Марика шарила взглядом по кухне: кран протекает, на нем висит вонючая тряпка, старый тостер, и вокруг валяются крошки — словно маленький оползень. — Я очень рада, что мы дружим, — сказала Марика уходя. — Берни говорит, что между нами нет ничего общего, но я рада, что мы поладили. В галерее одни мужчины. — Почти эрзац женской солидарности, подумала Джулия, — почти: таким же тоном разговаривают игроки в бридж. Поладили. Нелепо. У нее туфли на трехдюймовых платформах, стильная задница. А ведет себя как социальный работник. Джулия подумала: как бы отвадить Марику без лишней грубости. Еще жалко времени, лучше бы она его потратила на работу. Хотя она работала теперь все меньше.
Берни словно не замечал, что Джулия слоняется без дела. Он больше не просил ее почитать последнее стихотворение. За ужином взахлеб рассказывал про галерею, ел спагетти тарелками, а хлеб — батонами. У него появился волчий аппетит, и в последнее время они стали ссориться из-за расходов на продукты и кто должен ходить по магазинам и готовить. Сначала они договорились делить обязанности поровну. Джулии хотелось сказать, что, если он ест в два раза больше, значит, и в магазин должен ходить чаще и платить за продукты больше половины, но нехорошо произносить такие вещи вслух. Особенно теперь: когда бы ни заходил разговор про деньги, он говорил: “Да не волнуйся ты, вернут тебе деньги”, - словно ей жалко денег, одолженных на галерею. И ей действительно жалко денег.
Который час? Глянуть на запястье: половина седьмого. Кровь течет медленнее, но на нёбе этот сгусток, налипший, словно мокрота. Однажды, еще в школе, учительница вошла в класс, а зубы ее были в крови. Наверное, после зубного не посмотрелась в зеркало, но мы так ее боялись, что ничего не сказали, и весь урок рисовали тюльпаны в вазе, а учительница нависала над нами, кровожадно улыбаясь. Не забыть почистить зубы и тщательно умыться — а то людей напугаю. Кровь, первозданная влага, сок жизни, издержки рождения, прелюдия смерти. Красный символ отваги. Флаг человечества. Пиши лекции для политиков, если с остальным не выйдет. Но когда кровь из носа — где же тут символика, волшебство — просто нелепо. Прилипшая к сотам на полу. Не сходи с ума, начинай собираться. Поднимайся тихонько: если кровь не остановится, отмени выступление и отправляйся в аэропорт. (Оставляя тропку кровавых сгустков?) Вечером буду на месте. Берни дома, сидит и ждет звонка, я уже опоздала.
Опираясь на раковину, она медленно поднялась, прошла в спальню, стираясь не опускать голову. Нащупала телефонную трубку, сняла. Набрала “0” и заказала разговор. Она прислушивалась к космическим шумам в трубке, вспоминая голос Берни, она уже почти ощущала его язык на своем нёбе. Они лягут в постель, а ближе к ночи будет ужин на кухне, и они снова зажгут духовку, чтобы согреться. (Только что они будут есть на ужин? В день ее отъезда в холодильнике было пусто, не считая двух древних венских сосисок. Даже ни одной булочки.) Все наладится, время обернется вспять, они будут разговаривать, она расскажет, как скучала по нему (еще бы, ее же сутки с лишним не было дома), и молчание даст брешь, и снова польются слова. Занято.
Лучше на этом не зацикливаться. Она перезвонит. Кровь прекратилась, но пульсировала в голове. Итак, она остается, она выступит, получит деньги и заплатит за квартиру. Вариантов нет.
Пора ужинать, она голодна, но не может позволить себе еще потратиться на еду. Иногда поэтов приглашают на ужин или устраивают после выступлений фуршет, Джулия наелась бы крекерами и бутербродами с сыром. А здесь — пусто. Они только забрали ее из аэропорта, и все. Наверняка ее приезд не подготовили: ни афиш, ничего. Зритель будет злиться, потому что людей мало, значит, поэтесса так себе. А она даже на поэтессу не похожа: в опрятном светло — синем брючном костюме — очень удобно для разъездов и бесконечных лестниц. Может, лучше мантию? Что-то поднебесное, струится как ветер. Или шарф, браслет?
Она присела на стул с прямой спинкой и уставилась на картину. Две подстреленные утки и ирландский сеттер. Чем бы заняться. Телевизора нет. Почитать Гидеонову библию? Нет, что-нибудь полегче, чтобы кровь снова не пошла. Через полчаса за ней приедут. Глаза, вежливые рукопожатия, дежурные улыбки. После выступления — приглушенные разговоры.
— Вам не кажется, что на сцене вы обнажаете душу? — как-то спросила молодая девушка.
— Нет, — ответила Джулия, и это правда. Она была не она, она читала свои самые ровные стихи, не желая никого тревожить. Но они все равно ей не доверяли. По крайней мере, она никогда не напивалась перед чтениями, как другие поэты. Она была душка, и все оставались довольны.
Не считая некоторых голодных, тех, кто хотел узнать секрет, кто верил в секрет. Джулия знала, что после чтения эти будут подступаться к ней, маячить за спинами комитетских, сжимая в руках подборки со стихами, робко протягивать их ей, словно страницы — сырая плоть, страшно прикоснуться. Когда-то и она была такая. В основном ей показывали очень плохие стихи, но в некоторых что-то было, энергия, то, что не определишь словами. Ей хотелось сказать — плюньте, не повторяйте моих ошибок. Но в чем ее ошибка? Думать, что спасет душу, несомненно. Лишь словом одним.
Неужели я действительно в это верила? Неужели я думала, что слово вытянет меня за волосы, на вольный воздух? Но если перестать верить, больше не сможешь этого делать, не сможешь летать. Вот я и торчу тут на этом стуле. Публичный человек, старик, и улыбаюсь.
[36]
Кризис веры? Но во что? Возродиться, нужно возродиться. Снизу вверх. Долой химеры, вымыслы, он сказал, она сказала, подсчет очков, обид. Разговор теней. Потому что иначе от жизни — одни остатки. Что-то остыло во мне.
