— А как же национальный костюм?
— Так он в нем был, — сказала миссис Нолан. — Так и выбежал на улицу, прямо сумасшедший какой-то. И знаете, что еще я там нашла? В углу — груда пустых бутылок. Из-под спиртного. Он, верно, пил как лошадь, и так месяцами, даже бутылки не выбрасывал. А в другом углу — горка жженых спичек. Он же дом мог спалить, если он их так на пол и бросал. Но самое ужасное — я же вам говорила, что он все время пылесос у меня просил?
— Да, — сказала Энн.
— Так вот, он вообще мусор не выбрасывал. Он его складывал в углу. Наверное, вытряхивал мешок из пылесоса — там же все и бросал. Я не понимаю. — Теперь миссис Нолан скорее была озадачена.
— Да, — согласилась Энн, — странно.
— Странно? — проговорила миссис Нолан. — еще бы не странно. И все равно он платил за комнату, исправно платил. Ни разу ни на один день не задерживал. И зачем было складывать мусор в угол, если можно класть в мешок, как все? Он ведь знал. Я ему отчетливо сказала, когда он вселялся, по каким дням приезжает мусоровоз.
Энн сказала, что опаздывает. На выходе она повязала клеенчатую косынку, заправила под нее волосы. Сегодня просто моросило, можно обойтись без зонта. Энн быстро зашагала по тротуару, а рядом по дороге в два ряда неслись машины.
Куда делся, размышляла Энн, этот человек, гонимый по улице миссис Нолан — миссис Нолан в изношенных шлепанцах и цветастом халате, миссис Нолан, которая кричала на него и размахивала метлой. Хозяйка для него была таким же устрашающим зрелищем, и таким же необъяснимым. Зачем понадобилось этой чокнутой толстухе колотить в потолок и бесноваться: человек просто позвал гостей. Сосед и его друзья легко бы с нею справились, но им это и в голову не пришло. Наверное, с перепугу. Какое негласное правило они нарушили? Чего дальше ожидать от этих холодных и безумных людей?
По крайней мере, у него есть друзья. Они его приютят, хотя бы на первое время. Она понимала, что должна бы порадоваться за него. Но она расстроилась, как ребенок, расстроилась оттого, что не увидела баядер. Если б она знала, что это они танцуют, она бы даже рискнула и отперла дверь.
Энн понимала, что, то были не настоящие баядеры — скорее всего, какие-нибудь проститутки со Сколлей-сквер. Миссис Нолан просто так назвала их баядерами, она думала, это что-то арабское, ведь жилец из арабской страны. Энн так и не узнала, из какой. И все-таки она жалела, что их не увидела. Все это позабавит Джецке, особенно как Энн сидела на полу под дверью, попивая в темноте херес.
Ну почему она не набралась смелости и не заглянула в ту комнату?
Энн задумалась о своих зеленых лужайках — она часто мечтала о них по дороге в университет. Идеальный кусок зеленого будущего. Она заранее знала, что этот проект отвергнут, он никогда не будет осуществлен, потому что она опоздала. Вот доучится, вернется на родину, станет проектировать не лишенные вкуса жилые кварталы вперемешку с торговыми комплексами, множеством подземных универмагов и пассажей, чтобы люди могли укрыться от снега. Но она позволит себе в последний раз помечтать.
Забор исчез, и зеленые просторы тянулись бесконечно — леса, поля и журчащая вода, куда ни кинь взор. Вдалеке, под арками акведука, пасутся животные — олени или еще кто. (Нужно почитать про животных.) Меж деревьев, взявшись за руки, прогуливаются счастливые люди — и не только парами, а по трое, или вчетвером, или впятером. Среди них и ее сосед в национальном костюме, и математики снизу — тоже в национальных костюмах. Возле речки человек играет на флейте, а вокруг него, в длинных цветастых халатах, на ногах лиловые шлепанцы, розовощекие, с развевающимися золотистыми волосами, с улыбками как на рекламе сыра, тихо танцуют баядеры.
Пожирательница грехов
Это Джозеф, в бордовых домашних тапках со стоптанными задниками, с дырками на мысках, в замызганном грязно-желтом кардигане, от которого воняет дешевыми подвальными распродажами. Джозеф курит трубку, у него седеющие патлатые волосы, он говорит великолепно, четко, по-английски смакуя каждое слово:
— В Уэллсе, — говорит он, — в основном в деревнях, бытовал такой персонаж — Пожирательница грехов. Пожирательницу грехов призывали к умирающему человеку. Обитатели дома готовили блюдо и выставляли его на гроб. Конечно, гроб они уже приготовили: если уж они решили, что ты помираешь, выбора у тебя нет. По другой версии, блюдо ставили уже на умершего — свинячь сколько влезет. Ну и вот: Пожирательница грехов должна была все съесть, а за это ей приплачивали. Было такое поверье, что все грехи, накопленные умершим за всю жизнь, Пожирательница грехов принимает на себя. И Пожирательницу просто раздувало от чужих прегрешений. На ней столько было этих грехов, что никто не хотел с ней знаться: что-то вроде душевного сифилиса. С ней даже не разговаривали: а потом снова кто-то умирал, и ее снова звали откушать.
— Почему именно Пожирательница? — спрашиваю я.
Джозеф улыбается: кривая улыбка обнажает зубы сбоку, в углу рта торчит трубка. Ироническая, волчья ухмылка, будто он сейчас тебя укусит. Как я подставилась на этот раз?
— Мне думается, это старуха, — говорит он, — хотя почему бы и мужчинам не быть пожирателями грехов. Неважно, лишь бы они пожирали грехи. Такие старые, убогие, еле душа в теле держится, как ты думаешь? Эдакая старческая духовная проституция.
Он смотрит на меня и ухмыляется, и я вспоминаю истории, которые про него слыхала, про него и его женщин. Ну, для начала, у него было три жены, но у нас с ним ничего нет, хотя он как-то очень уж медленно помогает мне надеть пальто. А чего мне волноваться? Я не такая чтобы влюбчивая. Кроме того, ему под шестьдесят, и кардиган на нем действительно мрак, как сказали бы мои сыновья.
— Считалось, кстати, плохой приметой убивать пожирателя грехов, — говорит он. — Может, были и другие привилегии. Во всяком случае, я считаю, много можно сказать в его защиту.
Джозеф не из тех, кто будет сидеть и терпеливо ждать, пока ты разговоришься. Если ты не разговоришься, он тебя сам заговорит как миленький. А говорит он на самые скучные темы. Я наслушалась и про его клумбы, и про трех его жен, и про то, как он выращивает в подвале каллы. И про подвал я тоже наслушалась — могу уже экскурсии водить. Он говорит, его пациентам (он даже не называет их клиентами — к чему миндальничать) полезно понимать, что он, Джозеф, тоже из живого теста. Господи, нам ли не знать. Он будет говорить и говорить, пока до тебя не дойдет, что ты платишь ему не за то, чтобы слушать его говорильню про цветы, а за то, чтобы он выслушивал твою собственную говорильню.
Правда, иногда он дело говорит. Я подношу к губам чашку с кофе и думаю, что это, наверное, один из тех случаев.
— Ладно, — говорю я. — Допустим. Ну и дальше что?
— Яснее ясного, — говорит он и снова подносит огонь к трубке, извергая дым. — Пусть люди ждут своего смертного часа. Вот тебе настоящий жизненный кризис, никакого притворства и лжи. Пусть сначала докажут, что это серьезно, а потом уж призывают. И опять же можно сытно поесть. — И он горестно смеется. Мы оба знаем, что половина его пациентов имеют наглость не платить ему даже те деньги, что выделяет им государство. У Джозефа такая манера — брать людей, которых другой врач и багром к себе подтащить брезгует, — не потому, что они заразные, а потому, что бедные. Всякие мамаши на пособиях и прочее. Беднота, такие же, как и Джозеф. Однажды он был уволен из психушки, когда пытался все переиначить.
