Что говорить, вечер удался на славу, но после концерта опять состоялась пьяная встреча с пьяными друзьями в Пёстром зале Центрального Дома Литераторов. Шуре, как и раньше, пришлось ретироваться по-английски. Надо сказать, что каждая женщина в этом мире живёт надеждой. Вот и Шура понадеялась, что Алешенька вспомнит о дочке и у девочки появится хоть морганический, но живой отец. А так кроме бабушки, да приезжающей раз в неделю мамы, ребёнок рос, не ведая, что такое папочка.
И вот однажды, после очередной пьянки муженёк снова явился к Шуре, на правах уже постоянного посетителя, чтобы на досуге выяснить кое-какие отношения. А у девушки хватило ума впустить его! Конечно, пьяный мужик – это даже не свинья, это гораздо хуже.
– Ты почему самовольно оставила меня в ЦДЛ после выступления Караченцова?! – предъявил Гиляров обвинение морганатической жене. – Ты выставила меня перед друзьями не в лучшем виде.
– Что же, прикажешь мне смотреть спокойно на ваши пьяные рожи? – спросила Шура. – Или ждать твоих ценных указаний?
– Да! Именно ждать указаний, – Гиляров поднял указательный палец вверх. – Ты давно уже безумно нравишься писателю Сибирцеву.
– Ах, это тот самый подлец, – вспомнила Шура. – Ты показывал мне его в ЦДЛ.
– Да? Показывал? – Алексей поднял мутные глаза на девушку. – Отлично, что показывал. Но он никакой не подлец! Он очень уважаемый писатель!
– Насколько уважаемый?
– Ты это поймёшь когда переспишь с ним!
– Оказывается ты ещё и сводничаешь? – Шура брезгливо скривила губы. – Зарабатываешь себе статус писателя?
– Александра!! – повысил голос Гиляров. – Я тебя никогда ни о чём не просил. А тут – надо! Понимаешь? Он хочет именно тебя.
– А сам ты не желаешь снять штаны и заменить меня? Он не откажется. Да и тебе понравится.
– Я говорю, что Сибирцев тебя хочет! И он получит то, что желает! Я прав! – и Гиляров подтвердил свою правоту веским аргументом удара в левый глаз Шурочки. Потом преспокойно рухнул на кровать, деревянные ножки которой тут же подломились.
Шура, кляня себя, дурёху, на чём свет стоит, отправилась рыдать в ванную.
Девушку ударили по лицу первый раз в жизни! Это было до того обидно, унизительно, стыдно, что Шурочке ужасно захотелось взять на кухне здоровенный столовый ножик и всадить в храпящую задницу неблаговерного. Или пойти, привести Марину Суслову, его паспортную жену, и вежливо попросить забрать хулигана, пока за ним не приехали из вытрезвителя.
Выйти из себяжалейного состояния она смогла с большим трудом, услышав, как в прихожей заливается телефон. Звонил Герман. Надрывный, прерывистый голос Шурочки был великолепной иллюстрацией происходящего. Поэтому Агеев ничего не стал выяснять, выспрашивать и успокаивать. Сказал только:
– Я сейчас приеду.
Ждать пришлось недолго. Шура успела немного прийти в себя, что позволило ей более спокойно рассказать Герману о незабываемом приключении. Тот оказался настолько тактичным и чутким, что не разразился ни утешениями, ни жизненными советами – хотя, мы до сих пор живём в стране советов, а не баранов, как любил выражаться он сам.
Несмотря на своё отнюдь не шварценеггеровское телосложение, Герман довольно легко поднял буяна со сломанной кровати и унёс в ванную. Потом потребовал краски и простыню. В голосе его было что-то, что заставляло слушаться беспрекословно. Около получаса Шура ждала, нервно курила – одну за другой – но успокоения не было. Тогда она пошла на кухню, достала из холодильника водки, плеснула в стакан и сделала судорожный глоток.
В этот момент лязгнула задвижка в ванной. Шура выглянула из кухни и увидела любопытную картину: Герман нёс завёрнутого в простыню бузотёра на руках, как малого ребёнка. Тому это, похоже, нравилось, потому что во сне Алёша бормотал всякую абракадабру, пытался даже запеть.
– Значит так, – тем же не принимающим возражений тоном произнёс Герман. – Мы сейчас уезжаем. Там в ванной – пакет. Выброси в мусоропровод. Его жене можешь ничего не сообщать, она и так всё узнает.
– Ты куда его увозишь? – поинтересовалась художница.
– Включи утром телевизор, посмотри новости.
– Герман! Что ты собираешься сделать?! – чуть не топнула ногой Шура. – Я не могу так! Говори немедленно!
Тогда он, не опуская своей ноши, внимательно посмотрел на предъявляющую права женщину, у которой от проницательного мужского взгляда паркетный пол квартиры поплыл под ногами, закружился, будто детская карусель. Девушка под таким взглядом едва удержалась на ногах.
– С ним ничего не случится. Успокойся. Просто мальчик Алёшенька получит то, что заслужил. В этом мире за всё надо платить, – услышала она словно сквозь толстый слой ваты. – Ты за всё уже заплатила, а теперь настаёт пора этого мужлана платить по счетам. Не волнуйся, ложись спать, когда надо – проснёшься и всё увидишь.
Герман ушёл. А оставшаяся в одиночестве женщина долго ещё стояла посреди комнаты с недопитым стаканом водки в руке. Потом, безо всякой машинальности Шура поднесла стакан к губам, сделала глоток, другой. Водка не вызвала тёплой волны, как принято о ней писать. Вероятно потому, что была из холодильника и разливалась по жилочкам холодной волной. Эта волна привела, наконец, Шурочку в чувство: художница резво встряхнула головой, как застоявшаяся лошадь, огляделась по сторонам и потёрла ладонями виски.
– Так, – скомандовала она себе. – Надо сходить в ванну. Зачем? Ах, да. Ведь Герман просил выбросить какой-то пакет.
Девушка толкнула дверь. Пакет стоял посреди ванной комнаты, на полу. Шура осторожно заглянула в него: надо же знать что выбрасываешь! Это была вся верхняя одежда её неблаговерного!
– Господи! – взмолилась художница. – Что же Герман удумал? Куда же он Алёшеньку – нагишом?
С этой секунды Шура не находила места. Будто загнанная тигрица металась она среди своих бамбуковых зарослей – всё ждала, ждала. Вот уже небосвод посветлел, погас ядовитый подоконный фонарь на улице, возле Киевского вокзала завозились утренние поезда. Город оживал, начинал свою обыденную жизнь. Хотя нет, что-то в новой обыденной жизни было совсем по-другому.
Предложение Германа лечь и отдохнуть до утра Шурочку нисколько не устраивало. Вернее, она просто не смогла бы заснуть. В таком, весьма возбуждённом состоянии, девушке удалось всё же задремать в кресле перед телевизором, но только на несколько минут. Во всяком случае, Шуре так показалось.
Разбудил её музыкальный сигнал утренних новостей. Включённый телеящик доложил, наконец, первые, но самые последние новости. Телевизионный динамик прокашлялся и голосом диктора Киселёва стал оповещать: что было, что будет, чем сердце успокоится, начиная с заграничных сплетен, кончая отечественной новоиспечённой погодой.
Вдруг на экране возник фронтон Большого театра. Портик над входом… а на конях…
– Господи! – ахнула Шура. – Как он туда попал?
