– Я тебя не хотел тревожить. Всё-таки отдых необходим после мистерии посвящения, а тебе – особенно, – голос у Германа тоже был прежний, родной. Всё как всегда, как раньше. Что же случилось? Может, действительно галлюцинация или болезнь?
Но так явственно? чувственно? осязаемо?
– Тебе это не привиделось в кошмаре, – ответил Герман на немой вопрос. – Ты прошла обряд посвящения и сила, дарованная тебе отныне, превратит твоё творчество в волшебство. Любой шаманский обряд, христианская литургия или месса посвящения – это оживление символов инфернального мира. Именно они помогают разбудить дремлющие в человеке потаённые силы. Хотя язык символов основательно забыт, подсознание перегружено этими до поры до времени дремлющими знаками. Сегодня просто была разбужена эта часть твоего эго, то есть, собственного «я». Увидишь, очень скоро картины твоей кисти будут верхом совершенства и самым настоящим венцом искусства. Тебя ждёт великое будущее! Сможешь радовать своим искусством всех окружающих.
– А я просила об этом?! – Шура села на кровати, но, заметив, что до сих пор обнажена, снова закуталась в одеяло. – И принеси мне одежду. Немедленно! Хорошенького понемножку. Обойдусь как-нибудь без твоей драгоценной дружеской помощи!
– Что с тобой? – удивился Агеев. – Что-нибудь не так?
– Ты зачем устроил маскарад невидимок?! Бесовское театрализованное представление?! Я тебе не кролик подопытный для подобных мистерий! – Шура дерзко вскинула голову, пытаясь помахать хоть немного кулаками после состоявшейся драки.
Но, встретившись с глазами Германа, снова ставшими на какое-то время холодными и скользкими, как тело гремучей змеи, стушевалась, замолчала, опустила голову. По спине, вдоль позвоночника, пробежали знакомые холодные мурашки. Такое с Шурой случалось только в очень неприятные минуты, когда женская интуиция сообщала телу о реальной опасности.
Скользнув взглядом по необъятной постели, она заметила полотенце, оставленное девушкой. От него до сих пор ещё пахло ароматическим уксусом, и запах освежал, прояснял мысли и чувства. Грозовая пауза затягивалась, а Шурочке вдруг совсем расхотелось ссориться. Ведь ничего, собственно, страшного не произошло!
Ну, обряд, ну посвящение. Сейчас многих посвящают кого в масоны, кого в художники, кого в дружбаны президента. Вон, первый президент Ельцин, вернувшись из Америки, сфотографировался в масонском плаще, и рожа при этом у него сияла, как начищенный пятак. А его ленинбургский наследник, похоже, не на много отстал от своего учителя. Может, не всё уж так страшно?
– Кто здесь был? Что за девушка? – перевела она разговор на более безопасную тему.
– Ты о чём? – не понял Герман. – Какая девушка?
– Да вот эта, сиделка твоя, – Шура показала на полотенце. – Она была тут, ухаживала за мной. Всё это, конечно, довольно мило с твоей стороны, но лучше не надо было доводить меня до такого состояния. Во всяком случае, вполне можно предупредить меня о каких-то там мистериях заранее. К тому же я не тяжко больная, чтобы сиделку приставлять.
Где-то в глубинах сознания девушки всё ещё ворочался недовольным червячком, давал себя знать нездоровый свободолюбивый протестантизм, когда хочется всё крушить, всех зарезать. Поэтому просто необходимо было хотя бы просто поворчать. Пусть не по поводу мистерии, так хотя бы по поводу сиделки!
– Но в этой комнате никого не было, уверяю тебя, – Герман пристально посмотрел на Шуру. – Я сам закрыл дверь ключом, когда оставил тебя здесь.
– А это откуда? – Шура вновь ткнула пальцем в полотенце.
– Это я тебе на лоб положил, чтобы быстрее в себя пришла. Да и отсутствовал-то я всего ничего, так что сюда никто не мог войти. Тебе, скорее всего, что-то опять привиделось.
– Привиделось? – хмыкнула девушка. – Ну да, к ней в гости собираться не стоит, рановато мне.
– М-да, – Герман прошёлся по комнате, налил из сифона, стоящего на журнальном столике с кривыми ампирными ножками, воды, но пить не стал. Вернулся к Шуре, приподнял ей подбородок двумя пальцами, заглянул в глаза.
– Чрезмерная эмоциональная и психическая нагрузка. Ну, ничего. Отдохнёшь денёк-другой, всё придёт в норму, снова будешь белой и пушистой.
– И дерзкой? – кисло усмехнулась Шура.
– Всенепременнейше! – подхватил Герман. – Благодарить ещё меня будешь за заботу. А сейчас я пойду, распоряжусь насчёт твоей одежды.
Дверь за ним тихо закрылась. Шура встала. Босиком прошлёпала к зеркалу в такой же витой раме, как и ножки у журнального столика и принялась с удивлением разглядывать отразившуюся в нём почти незнакомую красивую статную женщину. На смуглой коже почти не было морщинок. Даже на шее! Пушистые чёрные ресницы, блеск растерянных глаз видела она в зеркале и не могла поверить. А брови! Из выщипанных капризным изломом превратились в нетронутые тонко очерченные, как у молодой девочки.
– Господи! Что это?..
Денёк-другой, обещанный Агеевым, обернулся в месяц-два, поскольку Шура была вроде бы заряжена какой-то необъяснимой энергией. В самое необычное время она вдруг начинала писать. Иногда, в глухие неурочные часы девушка неожиданно для себя, как заведённая кукла, бралась за работу. Но кисть вдруг падала из рук, весь свет становился не мил, за окном кричал очередной петух очередного дня. И жизнь кончалась, затухала до вечера, до самого того времени, пока павлиний хвост полночи не прохаживался нежным опереньем по окошкам берложьей-мастерской, не будил в Шурочкиных закоулках душевных новое в новом, истинное в истинном. Вот тогда для неё наступал очередной момент неистовства.
Она жила затворницей, не ощущая потребности общения с себе подобными. Даже дочка с матерью выветрились из сознания, будто живущие где-то в другой стране или на другой планете. Лишь на горизонте сознания, на околице человеческих чувств, как неотделимая часть отделённого прошлого, мелькал иногда Телёнок Роби.
Но Телёнок тоже исчезал, едва успев лизнуть пространство мокрым шершавым языком да промычать что-то невнятное. Шура не ведала, просто не хотела знать, что творится в подлунном. Телеящик или мусоропровод, как она иногда называла телевизор, пылился в изгнании – мордой в угол.
И только всё возрастающая потребность – работать! – радовала её смятенное сознание. Она снова и снова бралась за кисть. Переделывала какие-то старые работы, начинала новые, один раз даже ездила на этюды в Звенигород. С каждым днём, с каждым часом всё явственнее чувствовала она разгорающийся внутренний огонь, требующий выхода, выплеска на холст, в какофонию красок, образов и творческих мыслей.
Как-то, бродя из угла в угол по царству Хламорры, Шура наткнулась на портрет, долго смотрела, задумчиво накручивая, раскручивая, накручивая снова на указательный палец кончик собственного локона. Потом, вытерев лоб тыльной стороной ладони, взяла портрет и решительно потащила к мольберту. Портрет? Собственно, это был ещё обыкновенный подмалёвник, изначальный набросок. Незадолго до того, как Герман заманил её на мистерию духов, он предложил написать этот портрет.
