– Сосед принёс. Ему чуть в голову не угодила. Пришлось из-за тебя извиняться… Хорошо ещё, что всё обошлось!
Конечно. Кто же ещё виноват? Одно хорошо: мама уже не кричит. Видимо, остаток воспитательного заряда потратила на умиротворение соседа. Вот и правильно. Худой мир лучше доброй войны. Но всё же в наличии имелся отмеченный элемент паутины и самопоедания. Неужели же, человек обречён всю жизнь бегать вокруг столба, в надежде поймать собственный хвост? Неужели жизнь такова и такое положение надо принимать как данность? Но ведь это, мягко говоря, смерть.
Шура, слушая реликтовые всплески нотаций, рисовала на листе тонким чёрным фломастером девушку в длинном бальном платье, сшитом из паутины… в руках девушка держала косу. Настоящую! С деревянной ручкой и металлическим лезвием. В любом городе давно уже пользуются газонокосилками, а вот кое в каких деревнях такой инструмент для срезания травы ещё остался. Но девушка была изображена в бальном, даже в подвенечном платье! Значит, она никак не могла оказаться колхозницей. Эта красавица приходила как-то во сне, держа косу на плече, пыталась что-то сказать. Жаль, тогда Шура не поняла пришедшую, только явно что-то должно случиться. Почему? Откуда это? Шура сама не могла понять, но девушка – вот она – улыбалась с листа, прижимая к груди косу, как какая-нибудь советская спортсменка – весло.
А почему бы и нет? У них – девушки с веслом, у Шурочки – с косой. Каждому своё.
Редкие сосны по каменистому берегу забирались вверх, выплёскивались в хвойный перелесок, добавляя собой вечнозелёный вековой монолит. Правее, за обширной поляной, виднелась монастырская стена, куда убегала от причала укатанная и утоптанная паломниками грунтовая дорога. Мелкий микроскопический гравий набивался в башмаки – удивительно, как ему это удавалось? – пришлось разуться. Земля была горячей. Даже очень. Но мелкие осколки камней совсем не ранили пятки. Босиком идти было даже легче. Говорят, гуляя по такому грунту, избавляешься от всех болезней, всякой худобы, захваченной с собой из хмурых городов.
Шура брела по этой странной дороге, её постоянно толкали то справа, то слева спешащие по своим делам люди; кто-то обгонял, кто-то заглядывал в лицо, будто разыскивая знакомые черты; где-то рядом скрежещущий фальцет пытался пропеть псалом или тропарь, но постоянно срывался. Потом всё начиналось сначала, дорога никак не кончалась, а монастырь так и оставался далёким, недостижимым, но что дорога ведёт именно в монастырь, девушка ни на секунду не сомневалась.
Только долго ли ещё? Стоит ли идти туда, где нет конца пути? Нужен ли ей этот монастырь, до которого дойти попросту невозможно? Что там делать, ведь это совершенно что-то чуждое, ненужное? «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную!» И это ещё! Что за молитва? Откуда? Шура никогда не знала ничего такого. Что за дела?
Вместо монастыря у дороги из-за деревьев выступила большая русская печка. Странно! Русская печь, но ни крыши над ней, ни даже загородки. Однако, сбоку аккуратно сложена поленница, а с другой стороны – колодец с крышкой. Возле печки хозяйничала какая-то женщина, не обращая внимания на спешащих и проходящих мимо людей. Что-то в этой женщине показалось Шурочке до боли знакомым. И тут печная хозяйка оглянулась на Шурочку и даже приветливо кивнула ей. Дальше Шурочка идти уже не могла. Вернее, передвигалась, но слишком медленно. Просто на неё подействовал вид печной хозяюшки, к тому же та, как две капли воды, походила на идущую по дороге паломницу, то есть, на обалдевшую от такого видения Шурочку.
Такого не бывает! Не могла же Шура сразу идти по дороге и растапливать печку, стоящую у дороги?! Но такое всё-таки было. И толпы спешащих по своим делам людей, толкающихся, гомонящих и орущих тоже были. Как будто весь этот мир жил где-то в другом измерении и времени, а настоящая – третья Александра Ослиная – просматривала это, как любопытные кадры из давно знакомого кинофильма.
Вдруг за очередным изгибом пробирающейся перелеском дороги белая монастырская стена вынырнула из недосягаемости, оказалась совсем рядом с идущей по дороге паломницей Шурой и надвратная церковь, словно радушная ласковая хозяюшка, приглашала войти всех, дошедших сюда.
Шура шла в толпе безликих, чувствуя себя такой же безликой и жалкой частицей общей безликой массы. А третья ипостась Шурочки не уставала наблюдать за идущей по дороге странницей. Толпа гомонящих паломников плавно, словно ленивая морская волна, подкатилась к ступеням красивого – красного кирпича – храма с оштукатуренными проёмами окон, голубыми куполами и голубой каёмкой по закомарам. Над вратами висела икона Преображения Господня, значит, храм – Преображенский.
Вдруг в безмерную массу дня врезался медью благовестный колокол. Его мерные удары разделяли и объединяли одновременно. Колокол звал отпавших вернуться в лоно церкви, предупреждал о кружащейся за облаком беде, был защитою всем обидимым, страждущим, ищущим спасения, но не мог спасти только тех, кто не входил в монастырские ворота и уходил назад, чтобы до конца промерять шагами бесконечную дорогу.
Толпа молитвенников, вошедшая в ворота обители, массой своей уже обнявшая ступеньки храма, встала на колени. А вышедший из церковных врат священник в красном саккосе с перекинутым через плечо большим омофором, благословлял коленопреклонённых двумя триклиниями. Вдруг откуда-то сверху, казалось, прямо из поднебесья раздался хор нежных ангельских голосов, покрывающих молящихся своей теплотой.
– Агиос, о, Феос,
Агиос Исхирос.
Агиос Афанатос.
Элеи имас…
[15]
Шура не знала что это, на каком языке и зачем, но сердцем понимала, что это молитва о ней, обо всех собравшихся здесь. С молитвой к человеку приходит жизненная энергия. Та, ради которой любой живущий существует этом мире. Та, за счёт которой он пока и живёт. Ведь энергию жизни не купишь ни на какие деньги, не обретёшь ни какими пересадками органов, ни какими чёрными сгустками колдовских заклятий и не отнимешь насильно у ангелов Зазеркалья, владеющих этой энергией и раздающих её даром. Вот только далеко не всем. Что же нужно для того, чтобы владельцы чудодейственных струй жизни поделились с человеком этим бесценным сокровищем?
– Докси патрисе… – продолжал хор, и воздух вокруг наполнился ароматом молитвы, преклонением Всевышнему.
Вдруг тот самый священник в саккосе спустился по храмовым ступеням прямо к Шурочке, взял из рук следовавшего за ним диакона стручец
[16]
и вручил ей:
– Прославляй Господа, дочь моя. Настал твой час.
За ним шла женщина в бирюзовой тунике и накинутом сверху мафории.
[17]
Пройдя сквозь священника в саккосе, словно тот был бесплотной тенью, женщина приблизилась к Шуре и остановилась ступенькой выше. Глаза у женщины были такие яркие и выразительные, что Шурочка просто не смогла смотреть ей прямо в лицо. Но женщина не заметила этого, а просто улыбнулась:
