К концу месяца Мэри Сондерс стала самой искусной швеей в Святой Магдалине, и сестра Батлер улыбалась ей уже каждый день. «Соблазненки», глядя на нее, трясли головой и вскоре дружно ее невзлюбили. Мэри старалась не за нищенский заработок; ее увлекало само шитье, и это была самая странная вещь на свете.
Нитка как будто повиновалась ее воле, ткань послушно ложилась именно так, как нужно. Мэри не могла взять в толк, почему другим это кажется трудным, как у них получается лепить столько узелков или класть кривой шов. Она выкраивала перчатки из белой лайки и как будто чувствовала, как именно нежная кожа должна облегать большой палец, хотя никто ее этому не учил. Ей нравилось делать и более искусные швы, которые показала сестра Батлер, но даже самый простой безукоризненно выполненный рубец доставлял ей несказанную радость. У нее даже теплело в животе, как от джина. Как гордилась бы Сьюзан Дигот, если бы видела сейчас свою дочь, думала Мэри, откусывая нитку, совсем как настоящая швея. Она только что закончила покров для скамьи церкви Святой Магдалины. И как дьявольски хохотала бы Долл Хиггинс.
Если бы сестра Батлер не вскрывала все их письма, Мэри непременно послала бы ей весточку. Она знала, что Куколка не пожалела бы полпенни, чтобы сосед-фальшивомонетчик из Крысиного замка прочитал ей записку от старой подружки. «Куколка моя, — написала бы Мэри. — Ты ни за что не поверишь. Меня назначили главной в своей палате. Это все равно что хозяйка или госпожа. Другие девушки должны обращаться со мной уважительно, или я доложу смотрительнице, что они ведут себя безнравственно. Только главным положен настоящий чай, а не эта бурда из шалфея».
Она держала свое слово, разве нет? Мэри вела себя тихо и смирно, день за днем, день за днем. Она дожидалась Рождества. Впрочем, Рождество здесь не отличалось от всех прочих дней. Ни один прохожий не мог заглянуть за тяжелые ставни больницы Святой Марии Магдалины. К Онор Бойл пришел ее сутенер, переодетый в костюм лакея. Он принес ей сахарную голову. «Племянница моя дорогая, что же с тобой случилось…» — приговаривал он, поглаживая ее щиколотку под юбкой. Онор хохотала так, что ей пришлось изобразить бурные слезы.
К Мэри не пришел никто. Конечно, никто, кроме Куколки, и не знал, что она в Магдалине. В день Рождества она отправилась в комнату для шитья, чтобы закончить рукав для камзола. Пришивая к манжете кружево, Мэри представила себе мужчину, который будет его носить. Интересно, заметит ли он прелестный изящный узор из роз или просто будет утирать им нос? И интересно, через сколько недель она сойдет с ума, запертая в этом кукольном доме, где каждый день похож на предыдущий как две капли воды? Среди «соблазненок» вроде бы была одна девушка, которая жила в Магдалине уже три года. Может быть, в конце концов так привыкаешь выполнять чужие приказы, что уже не остается сил, чтобы уйти, подумала Мэри.
* * *
В канун Нового года Мэри Сондерс стояла на коленях в церкви. В такой позе она провела уже два часа, и каждый мускул в ее теле стонал и болел. За высокими окнами часовни сгустилась темнота.
Мэри закрыла глаза. Сегодня утром, надевая свой серый корсаж, она вдруг почувствовала настоящую ярость. В больнице-приюте Святой Марии Магдалины не нуждались в зеркалах; каждая из семидесяти двух девушек являлась отражением другой. Коленопреклоненные кающиеся грешницы, похожие на одинаковые безликие портновские манекены, выстроились в ровные ряды, радуя глаз попечителей своей одинаковой добродетелью. На каждой была плоская соломенная шляпка — якобы для того, чтобы свет не резал глаза, но на самом деле чтобы скрыть лицо. Под подбородком она завязывалась синими лентами; единственное разрешенное цветное пятно — и именно этот оттенок, темная лазурь, Мэри никогда не любила. Девушки даже пахли одинаково, и неудивительно — та же тушеная говядина на обед, тот же пот, то же мыло для умывания.
Раздались звуки гимна, и все молящиеся стали подниматься на ноги. Действие сопровождалось разнообразными шорохами, шуршанием ткани и скрипом китового уса в корсетах. Мэри оперлась на руки — ноги совсем затекли и отказывались слушаться — и кое-как присоединилась к остальным. Незаметно оглядевшись по сторонам, она насчитала пятерых управителей Святой Магдалины, с белыми церемониальными посохами в руках. Леди-попечительницы обмахивались веерами.
Обитательницы приюта славились своим пением. Множество голосов сливались в единый стройный хор. Настоящая божественная гармония в действии.
Как много душ ушло туда,
Где бед не будет никогда.
У Мэри заледенели пальцы. Она быстро перелистала молитвенник и вступила с третьей строки.
Но знать нам, грешным, не дано,
Сколь много нам отведено.
Орган загремел с новой силой, и строчки начали расплываться у нее перед глазами. Мы не знаем, сколько нам отведено. Сколько душ ушло в мир иной в этом году, а она об этом и не знает? Мэри представила себе Сьюзан Дигот в подвале на Черинг-Кросс-Роуд, простегивающую бесконечные куски тканей для нижних юбок по шесть пенсов за лоскут… Ведь она слишком худа, чтобы дожить до преклонных лет, разве нет? И жив ли еще маленький Билли? Может быть, он уже давно наглотался иголок без присмотра? И Уильям Дигот — когда придет его час? Когда он рухнет под тяжестью очередного мешка с углем? Как странно. Может быть, все они уже гниют в могилах, а ей ничего не известно? Хотя черта с два ее это волнует.
Жестокая ли она? Может, и жестокая, так что же? Ей пришлось пережить столько, что это могло бы ожесточить любого. Она не выбирала жестокость. Она просто уцепилась за жизнь, как утопающий за обломки корабля. Лучше уж стать жестокой, чем позволить себя раздавить.
Поймав ледяной взгляд сестры Батлер, Мэри склонила голову и уткнулась в молитвенник. «Гимн Новому году». Завтра настанет 1763 год. Цифра казалась непривычной и какой-то чужой. Кто знает, доживет ли и сама Мэри до следующего Рождества? Ее голос снова замер прямо посреди очередного куплета. Мэри вдруг почувствовала нестерпимое желание выбраться из этого гнетущего здания. Она сцепила пальцы.
Снова на колени, на холодный каменный пол. Мэри покачнулась назад, потом вперед, словно воздушный змей, привязанный к земле. Молодой священник, преподобный Доддс, огласил с высокой кафедры тему сегодняшней проповеди.
— Может ли ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои?
[5]
— торжественно произнес он.
Мэри подумала о барсах. Прошлой зимой она заплатила полпенни, чтобы посмотреть на леопарда в Тауэре. Его шкуру украшали роскошные узоры, и это было самое злое создание, какое ей только приходилось видеть. Он сердито расхаживал взад и вперед по клетке. Иногда он вторгался в ее сны.
— Тринадцатая глава Книги пророка Иеремии, — продолжил Доддс, — как нельзя лучше подходит для этого дня, для последнего вечера в году одна тысяча семьсот шестьдесят втором от Рождества Христова.
Его парик, оттенявший румяные щеки, был немного похож на кочан цветной капусты. Мэри взглянула на коричневые бархатные панталоны, без единой морщинки облегавшие ляжки священника. Пять фунтов, и ни пенни меньше, подумала она. У нее даже зачесались пальцы — до того ей захотелось потрогать эту великолепную мягкую ткань.
