Благочестивые дамы и господа в первых рядах согласно, словно голуби, закивали. Как будто они и сами не придумали бы ничего лучше, чем прочитать сегодня тринадцатую главу из Иеремии. На галерее качнулось страусовое перо, легкое, словно пена. Неплохое собрание, подумала Мэри. Немного знати, кузены из провинции, приехавшие отметить Двенадцатую ночь и посмотреть на Лондон, и множество хорошеньких дурных женщин, вытащенных из грязи и отмытых добела.
Преподобный Доддс прекрасно знал, что не стоит утомлять достопочтенное общество слишком глубокими раздумьями. Он быстро перешел к несчастным молодым женщинам Лондона, которые «словно отбившиеся от стада агнцы обречены на растерзание голодным волкам, имя коим алчность и похоть». Голос Доддса патетически зазвенел; леди-попечительницы поджали губы. Джентльмены смотрели вдаль, словно никогда и не слышали о таком явлении, как «рабство проституции». Мэри мысленно ухмыльнулась.
Далее преподобный Доддс стал восхвалять милосерднейшее, человечнейшее учреждение — больницу-приют Святой Марии Магдалины.
— Это больница не для тела, о нет! Это больница для души, для личности; место, где эти молодые женщины могут вновь обрести утраченную и столь естественную для женщины скромность и добродетель и научиться выращивать плоды на честной почве.
В переполненной церкви стало жарко. Щеки преподобного Доддса алели, словно спелые вишни. Мэри вполне понимала, почему юные девушки падают от его проповедей в обморок. Священник приподнялся на цыпочки и вытянул вперед холеную белую руку. Оборки на его рукаве слегка подрагивали. Три ряда, бельгийское кружево, отметила Мэри, бросив на него взгляд из-под полей шляпы. Его палец, украшенный крупным бриллиантовым перстнем, указал на девушку в первом ряду, маленькую Эми Пратт, ту самую, что когда-то упала без чувств в канаву.
— И хотя ефиоплянин, согласно божественному замыслу, не может переменить свою кожу, ты, Эми Пратт, можешь очиститься от своих многочисленных грехов!
Грех — булавку утащить.
Голова Мэри была набита обрывками стихов и цитатами; труднее всего было избавиться от тех, что она затвердила в школе. Они всплывали в самый неподходящий момент. Эми Пратт вскочила на ноги. Ее пошатывало от возбуждения. На секунду Мэри подумала, не сделать ли ей то же самое — изобразить экстаз и размять немного ноги. Интересно, выбрал ли преподобный Эми случайно, или его привлекло ее прелестное румяное личико? Пока Эми возводила глаза к милосердным Небесам, ее шляпка свалилась на плечи, и теперь казалось, будто ее голову окружает соломенный нимб. Джентльмен в парике цвета голубиного крыла, кажется, согласился с Доддсом. Он внимательно оглядел Эми и передал лорнет своему светловолосому спутнику. На нем никакого парика не было, для этого он был слишком модно одет. Блондин поднес лорнет к глазам и, словно в опере, уставился на Эми. Где же она видела его раньше?
— Вот перед нами женщина… — Преподобный Доддс кивнул на Эми Пратт. — Нет, не женщина, но совсем еще дитя, истомленное нуждой, истощенное голодом и вовлеченное в сети соблазна в самом нежном возрасте.
Торопись это продать, пока ты еще молодая и на тебя есть спрос, прозвучал у Мэри в голове голос Куколки. Она обменялась взглядами с Онор Бойл и состроила незаметную гримаску. Онор ковыряла в ногтях щепочкой от скамьи.
— Но Иеремия вопрошает: можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?
[6]
— Когда преподобный цитировал пророков, его голос становился особенно раскатистым.
Сестра Батлер, стоявшая на коленях в конце ряда, слегка поджала губы, как будто слова Доддса вызвали в ней некоторое сомнение. Мэри чувствовала, что смотрительница наблюдает за ней, и притворилась, что внимательно рассматривает картину на стене. Ее тезка, написанная тусклыми масляными красками, Дева на шестом месяце беременности, торопилась по засохшему полю навстречу своей кузине, прямо в ее распростертые объятия. Мэри представила, как они сталкиваются животами.
Доддс, покачиваясь на мысках своих блестящих башмаков, нараспев прочитал один из гимнов Святой Магдалины. Он произносил слова с таким чувством, что Мэри заподозрила: а уж не пишет ли он в свободное время стихи?
Эми Пратт плакала все громче. Она уже раскачивалась взад и вперед, рыдая и хватая ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Онор Бойл хихикала, — как всегда, начав, она уже не могла остановиться, и Мэри старалась на нее не смотреть. Девушки рядом с Эми Пратт одна за одной вскакивали на ноги, как будто заразившись ее раскаянием. Было видно, что у них дрожат колени — за время службы ноги изрядно затекли.
— Обнимите свет, — возгласил Доддс. Его пальцы вцепились в края кафедры из древесины грецкого ореха.
Джилл Хуп, которой было всего одиннадцать и которая не знала, что такое метафора, испуганно взглянула на канделябр, стоявший рядом с кафедрой. Она явно прикидывала, сможет ли до него дотянуться. Других девушек тоже трясло. Какая из них потеряет сознание первой? Большинству было лет шестнадцать — семнадцать, больше, чем Мэри. Пора бы уже стать поумнее, холодно подумала она. Чашка хорошего чая, чтобы привести нервы в порядок, — вот что им нужно. А еще лучше — стаканчик джина.
У преподобного было одновременно страдающее и довольное лицо. Его глаза подозрительно заблестели, но было непонятно, что это — слезы или просто отражение свечей.
— Возрадуйтесь же, — сладким голосом объявил он. — Ибо милостью Господа нашего Иисуса Христа вы вознеслись из Аида улиц в Элизиум сестринства.
Несколько дюжин глаз непонимающе уставились на Доддса.
— Это не мрачный исправительный дом — о нет! Это приют, где вы можете укрыться от бед и несчастий своей прежней жизни, теплый и уютный.
Однако вместо того, чтобы возрадоваться, девушки начали всхлипывать. По рядам будто прокатилась волна. «Соблазненки» слезливее всех, презрительно подумала Мэри. Джейн Тэвернер сотрясали рыдания, она была дочерью викария. Позволительно ли старшей по палате иметь сухие глаза, вдруг опомнилась Мэри. Она сложила руки на фижмах и низко опустила голову. Этого будет достаточно, решила она. Однако шея очень скоро затекла и, как и колени, стала подрагивать от напряжения.
Когда Мэри подняла голову в следующий раз, блондин в бархате как раз нашептывал на ухо товарищу какую-то шутку. Кто же он все-таки такой? Может быть, адвокат? На обитательниц Магдалины он поглядывал весьма плотоядно. Пусть бы сначала заплатил, с яростью подумала Мэри. Почему они должны стоять на коленях и позволять ему пялиться на них за так?
Леди со страусовым пером слегка склонилась над перилами галереи. На ней была темно-синяя юбка и такой же лиф, а поверх — свободное платье-полонез, из сливочного, собранного в мелкие складочки шелка. В его сиянии меркли все горевшие в церкви свечи. Волосы дамы были собраны в невероятно высокую и тяжелую прическу, украшенную цветами. Она была такой огромной, что на мгновение Мэри показалось, будто голова дамы вот-вот перевесит тело, она перекувырнется через перила и свалится вниз. Онор Бойл хохотала бы целый год не переставая. Пальцы леди, унизанные жемчужными перстнями, сжимали расшитый покров на скамье. Мэри вспомнила, что над узором из дубовых листьев трудились три «соблазненки». Они работали две недели подряд не покладая рук.
