Эби улыбнулась одним уголком губ, помедлила и опустилась на колени.
Некоторое время они работали молча. Но каждый раз, когда Мэри поднимала голову, чтобы размять затекшую шею, она натыкалась на взгляд огромных выпуклых глаз с ярко-белыми белками. Корсет у Эби был кожаный, Мэри видела это сквозь прореху у нее в подмышке. И ее юбки были совсем не пышными; должно быть, она носит всего одну нижнюю, подумала Мэри. На левой руке негритянки, в центре ладони, она заметила розовый шрам, выходивший и на тыльную сторону.
— Что случилось с твоей рукой? — спросила Мэри.
Ответа не последовало.
Мэри тряхнула головой. Подумаешь. Да она и не хотела разговаривать с этой мрачной непонятной негритянкой.
Оказавшись в буфетной, Эби первым делом погрузила руки в таз с теплой водой и вздохнула от наслаждения. Тепло наполняло ее, как боль, поднимаясь от кончиков пальцев и выше. Она жила в этой стране уже восемь лет, но знала, что никогда, вплоть до смертного часа, не привыкнет к холоду. Уже не первый раз за месяц хозяйка говорила, что чувствует в воздухе оттепель, но Эби ничего такого не ощущала. Ее нос улавливал только запах снега и грязи снаружи и огня и человеческого тела в доме. С самого рассвета Эби была так занята работой по дому, что ей было некогда принюхиваться к воздуху. А когда у нее появлялась минутка, чтобы выглянуть в окно, всегда оказывалось, что день уже на исходе и вот-вот наступит ночь. В этой стране стояла вечная зима. Даже в то время года, которое они называли летом, солнце было жидким и холодным; его лучи не проникали сквозь кожу и совсем не грели.
— Эби?
С лестницы послышался голос хозяйки. Эби выплеснула горячую воду в ведро для помоев и направилась в крошечную кладовую, чтобы достать кусок копченой грудинки.
Конечно, имя Эби не было ее настоящим именем. Это был звук, на который она откликалась в доме на Инч-Лейн — если только не притворялась, что ничего не слышала. За тридцать лет жизни она сменила столько имен, сколько имела пальцев на руках. Когда она была совсем маленькой и жила в Африке, ее называли детским именем. Позже, когда она подросла и начала превращаться в женщину, старшие выбрали ей другое. Оно означало «куст, усыпанный ягодами». С тех пор как ее подняли на корабль — ей было девять лет, она плакала и цеплялась за руку матери, — никто и никогда не произносил ее настоящего имени. Пока они плыли на Барбадос, ее не звали никак; она была в море, между своей прошлой жизнью и новой.
Джонсы называли ее Эби, потому что это было сокращением от Абигайль; по словам миссис Джонс, это означало «служанка». Она припомнила другие имена, которые давали ей прочие хозяева на Барбадосе. Каждое из них кружилось у нее над головой год или два. Фибба, Дженни, Лу. Ей было все равно. Она снимала с себя имя, словно рубашку, всякий раз, как меняла владельца.
Миссис Джонс торопливо вошла в кухню.
— Эби? Не забудь в этот раз получше промыть салат, хорошо?
Эби молча кивнула и продолжила резать мясо. Салат! Почему бы тогда не есть траву с поля. Но она была не в том положении, чтобы высказывать свое мнение. Первому правилу выживания ее научила мать, еще на самой первой плантации. Вскоре после этого она умерла от какой-то болезни. Опусти голову, дитя. Никогда не смотри никому в глаза.
Грудинка была фиолетовой, словно синяк. На то, чтобы научиться готовить эту еду, ей понадобились годы. Даже названия были странными и неаппетитными: молочная похлебка, гороховая каша, бараний бок с яичным соусом, дрожащий пудинг. В этой пресной еде не было солнца; даже перец и корица, что хранились в банках, являлись лишь слабым подобием настоящих специй. Эби ела после всех, на кухне, — так ей больше нравилось. То, что лежало у нее на тарелке, не имело никакого вкуса; ни разу ее рот не наполнился слюной от предвкушения.
Когда Эби подняла голову в следующий раз, в дверях стояла новая служанка, девчонка из Лондона. У нее был немного смущенный вид. Думала, что в кухне никого нет, несколько злорадно решила Эби и аккуратно срезала с грудинки твердую корочку.
— А, Эби, — высокомерно-рассеянно произнесла Мэри Сондерс, как будто она была хозяйкой. — Я пришла налить себе немного пива.
Эби помотала головой из стороны в сторону. Это должно было означать «нет».
Девчонка выпрямила спину.
— Я хочу всего лишь…
— Ничего до обеда, — перебила Эби. — Правило.
Мэри Сондерс прикусила верхнюю губу.
— Если чего не хватает, я отвечаю, — спокойно добавила Эби.
— Верно, верно. Но от всех этих пыльных ковров у меня разгорелась ужасная жажда. Для такого случая можно сделать исключение. Уверена, что миссис Джонс со мной согласится.
— Ты не исключение, — стояла на своем Эби. Она посмотрела лондонской девчонке прямо в глаза.
Повисла пауза. Глаза у Мэри Сондерс были черными, как головешки. Она молча повернулась и вышла из кухни.
Плохо. Как правило, Эби чуяла беду издалека. Она ощущала ее запах, словно крысу, которая сдохла где-то под полом. Итак, она сделала большую глупость — позволила себе рассердиться. Сегодняшний день пошел не так с самого начала, и все из-за этой Эш, из-за того, как она пялилась на Эби своими бесцветными глазами за завтраком. И вот итог — только что Эби вынудили забыть второе правило, которому она выучилась от матери: что бы ни говорили белые, они правы.
* * *
К часу дня у Мэри уже вовсю бурлило в животе. Обед был подан в два, в маленькой гостиной. Соленая грудинка в горшке с салатными листьями. Мэри осторожно перевернула их вилкой, проверить, нет ли на обратной стороне слизней. Она никогда в жизни не ела ничего зеленее, чем это.
— Ты, наверное, не привыкла к свежим салатам, Мэри? — спросила хозяйка. — Это подарок от миссис Хапенни. Из ее собственной оранжереи, вообрази!
Мэри мило улыбнулась, сложила салатный лист в крохотный комочек и запила его слабым пивом.
Разговор за столом вертелся в основном вокруг обеда. «Передай, пожалуйста, перечницу, Дэффи» или «Маринованный огурчик, мистер Джонс?». Иногда хозяин высказывал свой взгляд на правительство его величества или на вмешательство голландцев в торговлю. Миссис Эш большей частью молчала, только шепотом указывала Гетте, что делать, или беззвучно шевелила губами, читая молитву. Джонсы позволяли девочке хватать у них с тарелок лучшие кусочки — как будто она и без того не была достаточно пухленькой. Должно быть, детей было больше, но все умерли, догадалась вдруг Мэри. Они женаты двадцать лет, и всего одно дитя за все эти годы… маловато.
Что ж, если они потеряют и этого ребенка, то явно не из-за того, что плохо ее кормили. Гетта широко разинула рот, готовясь отправить туда лист салата, и Мэри не смогла сдержать улыбки. Увидев, что на нее смотрят, девочка замерла. Мэри наморщила нос. Гетта сделала то же самое и ухмыльнулась еще шире, не закрывая при этом рот, из которого свисал салатный лист. А девочка совсем не глупа, решила Мэри. И у нее есть чувство юмора.
